Меланхолизм это: Недопустимое название — Викисловарь

Меланхолический Ницше

Жан Бодрийяр — один из крупнейших философов современности, профессор социологии Парижского университета и автор многих книг. По своим взглядам он может быть отнесен к леворадикальному и даже нигилистическому направлению философской мысли, за что и прозван «меланхолическим Ницше». Подвергая критическому анализу западное общество потребления и его эстетику, Бодрийяр разрабатывает свою знаменитую концепцию «симулякра» (фр. — образ, подобие), трактующую отношения человека и мира вещей, где последний парадоксальным образом получает власть над первым. Посвященные этой теме работы выдвигают французского философа в число ведущих идеологов постмодернизма.

Особый всплеск интереса к работам и личности Бодрийяра спровоцировала атака 11 сентября: тема терроризма, которой философ уделял особое внимание, в одночасье обрела особую актуальность. Кроме того, знатоки его творчества обратили внимание на то, что в одной из своих книг, вышедшей еще в середине семидесятых годов, Бодрийяр задался вопросом: почему комплекс ВТЦ в Нью-Йорке венчают две башни, а не одна, как того требуют устоявшиеся архитектурные каноны? И выступил как провидец, усмотрев в этом некий вызов, ответ на который, как можно считать, был получен 11 сентября.

Хотя в приведенном ниже интервью мэтр неоднократно подчеркивает, что он не пророк, и призывает не верить тем, кто берется предсказывать будущее.

— Сегодня, спустя более чем полгода после одиннадцатого сентября, согласитесь ли вы с утверждением, что этими событиями закончилась эпоха постмодерна? И если да, то кто был, по вашему выражению, «провокатором конца»?

— Для начала неплохо бы разобраться с термином «постмодернизм», который применяется слишком произвольно. До такой степени произвольно, что я бы назвал это понятие неопознанным теоретическим объектом. Да, современная эпоха — эпоха модерна — переживает драматический период, но можно ли говорить о ее конце? Скорее речь идет об иллюзии конца, о некоей мечте о конце всего — общества, политики, истории. И мы тешим себя этой иллюзией. Модернизм — явление необратимое, а потому четкой линии водораздела между ним и постмодерном, я думаю, нет. Я бы скорее сказал, что модернизм развивается нелинейным образом, что он отражает сам себя, как в зеркале, его развитие как бы ускоряется, принимая иной характер — иногда характер катастрофы.

В сущности, эпоха модерна это эпоха кризисов: начиная с девятнадцатого века кризис неизменно сопровождал прогресс и все, что ему сопутствует. В фазе ускорения кризис принимает характер катастрофы, и тут возможны мутации. Может быть, роковая дата одиннадцатое сентября стала некоей критической точкой в развитии виртуальной катастрофичности эпохи модерна. Это одновременно судороги модернизма и приостановка его движения. В любом случае, мы уже не сможем верить в эту эпоху — наше доверие подорвано. Идеальная картинка потускнела: постмодернизм как идеальная фаза модернизма, наверное, окончился. В то же время много говорилось о том, что постмодернизм это конец истории, но после одиннадцатого сентября она продолжается. Мы жили в виртуальном мире — теперь возвращаемся в реальный. Вот с этим я не согласен.

Полная версия этого материала доступна только подписчикам

Читать материалы из печатного выпуска журнала в полном объеме могут только те, кто оформил платную подписку на ONLINE-версию журнала.

Весь в себе

От природы лидерства меланхолик далек ровно настолько, насколько к ней близок холерик. Более того, этот типаж дальше других даже от идеала исполнителя чужой воли. С греческого языка название этого темперамента переводится как «черная желчь». «Черная» — в том числе и метафорически, как синоним «больной», «плохой» и «испорченной». Я принадлежу к сторонникам того мнения, что меланхолия — ненормальное состояние личности. Это мнение было общим местом до середины прошлого века, пока британский психолог Ганс Айзенк¹ не отказался от оценочных характеристик и не поставил все темпераменты на одну плоскость.

Меланхолик обыкновенный

Меланхолика можно представить как «испорченного» холерика. А последний, как мы выяснили ранее, — самый продуктивный темперамент, как нельзя более подходящий для руководителя компании. «Испорченность» меланхолика проявляется практически во всем, кроме, как это ни парадоксально, мышления, которое у него также довольно мощное. Хотя бы потому, что он точно такой же интроверт, как и холерик. Он так же замкнут на самого себя и исходит лишь из собственных аналитических, интуитивных и иных соображений. Если поместить меланхолика в спокойную среду, он даже может проявить себя как неплохой аналитик. Отсюда, видимо, и происходит широко распространенный миф об особой «мозговитости» этого типажа, несмотря на все его остальные недостатки — энергетическую слабость, поведенческую неэффективность, а зачастую и некомпетентность (которая тоже обусловлена свойствами этого темперамента). Впрочем, определить, в какую сторону направлена «мозговитость» меланхолика в условиях крайней замкнутости на собственной личности, бывает очень сложно.

У меланхолика довольно много серьезных изъянов личности. Прежде всего следует отметить проблемы в «волюнтаристской зоне»: у меланхолика слабая воля, он не способен на волевые усилия никогда и ни при каких условиях. Отсюда вытекает его тотальная неуверенность в себе, ощущение существования в замкнутом круге, иллюзия отсутствия выхода. Слабоволие приводит к невозможности принятия каких-либо решений, зато очень способствует распылению энергии во все стороны. Сконцентрироваться на каком-то одном действии и выполнить его эффективно он не может. Зато у меланхолика очень хорошо работает инволюционная² спираль, по законам которой мощь человека падает с каждым витком. Меланхолик избегает сложных жизненных ситуаций, благодаря чему у него отсутствует какое-либо энергетическое и ментальное развитие. Любые трудности на своем пути он воспринимает как «неразрешимые ситуации», которые копятся и лишают меланхолика жизненной силы. Таким образом, на поддержание жизни как таковой меланхолику требуется все больше и больше энергетических затрат. Находясь в своем интровертном существовании, он искренне верит в то, что борется с миром, притом что на самом деле это борьба с самим собой. И победа здесь исключена. Из этого состояния меланхолика может вывести лишь какой-то поворотный момент — либо большая трагедия, либо появление «учителя».

Есть контакт?

Меланхолик почти не способен к взаимодействию с людьми. У него пониженная контактность, что вполне объясняется его подозрительностью, мнительностью и замкнутостью. Эта неконтактность вовсе не означает, что меланхолик абсолютно безвреден для окружающих: напротив, наш интроверт вполне способен проявить себя выразительным хлопаньем двери или другой выходкой, чтобы «подзарядиться» или банально «поделиться» с окружающими издержками своего внутреннего мира.

Низкий энергетический уровень меланхолика делает его фактически непригодным к выполнению большинства функций внутри организации, за исключением, пожалуй, каких-либо рутинных операций. Однако (внимание!) и простые действия меланхолик не в состоянии выполнять методично и долго. Получается, что даже работа на конвейере очень быстро начнет его нервировать («Боже, этот конвейер мне уже снится, все время что-то вокруг едет, это кошмар!»).

Лидерство? Меланхолик настолько обделен пассионарностью, что роль лидера ему категорически не подходит. Замкнутость на самом себе лишает его возможности транслировать энергию вовне: это холодный человек, даже если где-то в глубине души он сильно переживает за судьбы компании и мира. При этом критический недобор личностных параметров с лихвой компенсируется периодически возникающими всплесками мании величия: «Я достоин лучшего! Я не устраиваюсь на работу, потому что она мне не подходит». Дело в том, что меланхолику свойственна максималистская оценка: она всегда либо завышенная, либо заниженная.

В случае с меланхоликом любая буря редко выходит за пределы стакана. Уровень агрессивности у него — рудиментарный. Это действительно пассивные, мирные люди. Но не в силу убежденного пацифизма, а вследствие собственного бессилия. Вся агрессия, которая в них присутствует, обычно грызет меланхолика изнутри либо заставляет его отравлять жизнь близких. Посягнуть на посторонних он вряд ли осмелится.

Что касается упорства, то у меланхолика оно короткое и локальное: помыл две чашки — устал, написал две строчки — пора отдохнуть. Другая крайность — маниакальная тенденция гиперконцентрации на какой-то важной цели. Если меланхолик все-таки сумел ее сформулировать, остановить и откорректировать его действия для ее достижения подчас невозможно.

Меланхолик не только не способен возглавить хоть какую-нибудь группу, подчас и пребывание среди коллег для него непосильный труд: классический пример представляет собой меланхолик-соматик, который при малейших напряженных ситуациях на работе испытывает дикие скачки давления… Буквально на днях я присутствовала в одной из компаний на совещании, во время которого руководитель неожиданно потребовал, чтобы все немедленно замолчали, поскольку пришло время выслушать одного сотрудника (как оказалось — типичного меланхолика). Объяснение было своеобразным: мнение этого специалиста по обсуждаемому вопросу было необычайно ценным, однако без полной тишины тому будет сложно донести свои мысли до окружающих.

Из всего вышесказанного вытекает вопрос: способен ли меланхолик вообще работать в команде и быть профессионалом в своей области? В отдельных сферах — наверное, да. Например, если это ученый-энтомолог, который весь день проводит в общении с засушенными бабочками. Отсутствие на рабочем месте проблем, для преодоления которых требовалась бы энергия, может создать условия, в которых и меланхолик окажется продуктивным. Однако великим ученым он вряд ли станет. Серьезные задачи требуют больших объемов энергии, особенно если мы имеем дело с неведомой областью, которая требует четких формулировок и хорошей визуализации… Не думаю, что меланхолик будет эффективен в профессиях, предполагающих взаимодействие человека и машины, человека и животного (ведь животное воспринимает биологическую доминанту), человека и человека. По сути, остается единственная сфера применения — в системах «человек — информация». Меланхолику сподручнее всего управляться с данными. Но и здесь довольно сложно ждать высокой работоспособности — ведь данные необходимо уметь транслировать, а задания — воспринимать. С этим у меланхолика тоже проблемы; в запущенных случаях ему требуется человек-коммуникатор, который станет «изымать» результаты работы из его сознания и «выгружать» остальным.

Помимо латентной истеричности, неспособности решать задачи, стеснительности и замкнутости, у меланхолика есть такой «божий дар», как трусость. Мало того что он не способен самостоятельно совершать какие-либо шаги — даже принятие рядовых решений для него мука. Он бесконечно ходит к начальству со своими проблемами, сомнениями и опасениями — в надежде, что ему все объяснят и помогут принять решение.

Завершая портрет этого «мрачного» темперамента, замечу, что меланхолик при случае легко становится манипулятором, ведь общаться нормальными средствами ему попросту сложно. Манипулятор из него получается изощренный, добывающий преференции хитростью, исподволь. Можно себе представить, что ждет компанию, если отдел кадров пропустит изрядное количество таких сотрудников.

Тем не менее приблизить меланхолика к более трудоспособным темпераментам можно. Существует довольно много позитивных примеров, когда жизненные обстоятельства или собственное осознание необходимости смены «парадигмы» открывают в меланхолике черты других темпераментов, вплоть до холерика. Для этого нужно проделать целенаправленную работу, в том числе в области развития продуктивного мышления. Однако до этого момента трансформации возможности меланхоликов остаются весьма скромными: им не рекомендуется никаких работ, связанных с хаосом, лидерством, креативом. Лишь рутина — да и то в небольших объемах. Идеальным местом работы меланхолика мне представляется киоск где-нибудь на окраине города: полтора клиента в день и стабильный ассортимент. В современных компаниях, увы, меланхолику нет места.

На этом мы завершаем описание чистых типов. Остается напомнить читателю, что наиболее сильные темпераменты, проявляющие лидерские качества, — это холерический и флегматический. Инфантильные сангвиники и замкнутые на себе меланхолики не способны увлечь за собой людей. Так что ради достижения жизненного успеха носителям таких темпераментов стоит постараться сдвинуть свои личностные параметры в правильном направлении, к другим темпераментам. Это возможно, ибо темперамент — не приговор.

Гибрид классический

Несмотря на то что в каждом человеке от рождения есть собственная темпераментная доминанта, с годами он может накапливать навыки и черты, свойственные другим темпераментам (за исключением меланхолика, который подлежит полной трансформации). При этом, например, холерико-флегматик — совсем не то, что флегматико-холерик: у них разные доминанты, и разница между ними будет большая. К слову сказать, первый тип наиболее распространен в России и на близких к ней по агрессивности территориях. Возникает этот гибридный темперамент тогда, когда у прирожденного флегматика развивается мощное правополушарное мышление со всеми вытекающими последствиями, включая навыки выживания в условиях хаоса. Флегматико-холерик, напротив, является продуктом упорядоченной среды, попав в которую холерик может сбавить обороты и приобрести полезные аналитические свойства. Несмотря на всегда более высокую эффективность чистых темпераментов, эта пара гибридов — довольно удачные комбинации, позволяющие добиваться хороших результатов как в области хаоса, так и в сфере порядка.

За ними следует более слабый формат — флегматико-сангвинический темперамент. Некоторые черты сангвиника (малопригодный с точки зрения лидерства темперамент, как мы установили в прошлой публикации³), привитые сильному флегматику, не способны причинить ему большого вреда. Зато они сделают его более легким в общении: его будут тепло воспринимать подчиненные. Руководитель с флегматико-сангвиническим темпераментом являет собой редкий тип «доброго шефа», который может быть довольно успешным в стабильной среде. А вот сангвинико-флегматиков в природе вообще не случается, поскольку сангвинический темперамент представляет собой слишком слабый стебелек, чтобы привить на него сколько-нибудь мощный побег.

Следующая пара — холерико-сангвиническая и сангвинико-холерическая. Первый тип представляет собой довольно блестящую личность, наделенную хорошей речевой функцией. Эдакий Меркурий, он же Гермес, обладающий ярким умом и проявляющий большую эффективность не только в коммерции, но и в дипломатии.

В самом конце мы видим различные производные с меланхолическим темпераментом, самым мощным из которых является холерико-меланхолический. Больше всего этот темперамент, пожалуй, свойствен армянской культуре, которая порождает такой любопытный эффект в своем народе воспитанием: к исторически холерическому темпераменту, свойственному армянам, добавляются такие элементы, как беспрекословное уважение к старшим и поклонение матери и женщине. Они-то и порождают в сознании человека некие вибрирующие точки, наличие которых иногда играет против самого носителя этих качеств. Один из моих многочисленных друзей-бизнесменов, в жилах которого течет армянская кровь, жаловался мне на то, что эти черты ему очень мешают в бизнесе: всякий раз, когда его «кидали», это делали либо старшие по возрасту, либо женщины. Он даже просил меня помочь избавить его от этого «наваждения», «перекодировать». Сошлись, впрочем, на том, что он попробует поработать с этим сам: все-таки внешнее вмешательство в сложившийся базис личности способно привести к непредсказуемым результатам.

Одну из самых неприглядных картин нам дает флегматико-меланхолический гибрид. Мало того что это по определению холодный тип человека, замкнутого на себе, — флегматико-меланхолик способен до бесконечности прокручивать в своем сознании смутные подозрения и раздувать их до гипертрофированных размеров. Каждому из темпераментов, составляющих этот гибрид, свойственно зацикливаться на какой-либо идее. Если на человека косо посмотрели — меланхолик внутри него сразу решает, что планируется убийство; эту мысль тут же с удовольствием подхватывает «внутренний» флегматик, который начинает методично проигрывать возможные сценарии преступления — с упорством, достойным лучшего применения. Не менее выразительный гибрид — сангвинико-меланхолический. Это вечный подросток, фланирующий в своем сознании от безудержного гедонизма к депрессивным состояниям. Это, пожалуй, самый безнадежный темперамент — ввиду полного отсутствия сильной уравновешивающей доминанты.

Хочу отметить, что чем более сложно устроен человек с точки зрения сформировавших его темперамент типов, тем ниже его эффективность. Продуктивность представителей чисто выраженных темпераментов объясняется тем, что все их способности и параметры заточены под определенный диапазон. А различные «примеси» эти способности снижают. Расконцентрированные параметры мешают целенаправленным действиям, связанным с определенными задачами. Поэтому наименее эффективными в нашем ряду будут так называемые гармоники — люди, в которых сошлись черты трех или всех четырех темпераментов. Из гармоников почти невозможно собрать команду, поскольку им сложно соотноситься с коллегами. За двадцать лет работы в области командообразования я сделала такое наблюдение в ходе тренингов: в то время как холерики уже давно закончили задание и ушли домой, флегматики расставляют последние запятые в своих стройных системах, сангвиники заканчивают «травить» небесталанные байки, а гармоники… Гармоники еще даже не стартовали! Каждый гармоник — сложная личность, как бы состоящая из нескольких полюсов. Чтобы из гармоников сложился работоспособный коллектив, все они должны развернуться друг к другу правильными полюсами. Статистическая вероятность того, что флегматический (холерический, сангвинический, меланхолический) полюс одного гармоника состыкуется с однополярным полюсом другого, крайне мала. Тем более невозможно взрастить из гармоников лидеров.

В последнее время я часто принимаю участие в мероприятиях по оценке инновационных проектов. И замечаю, что самое слабое место большинства стартапов — вовсе не то, что продукт «сырой», плохо продумана система продаж, отсутствует маркетинг (хотя и это встречается сплошь и рядом). Главная беда проекта часто заключается в том, что человек, придумавший его, не является лидером. А значит, он не в состоянии продвинуть свою идею, заразить ею окружающих, найти сторонников и финансовую базу. Выход один: либо искать напарника, обладающего лидерскими способностями, либо — развивать собственные лидерские качества, которые чрезвычайно зависимы от темперамента. И здесь не стоит ждать милости от природы: можно лишь уповать на изменения в природе своей личности.

---

1 Ганс Юрген Айзенк (1916–1997) — британский психолог, создатель факторной теории личности. Известен как автор популярного теста коэффициента интеллекта (IQ, «тест Айзенка»).

2 Инволюция (от лат. involutio — свертывание) — редукция или утрата в процессе эволюции отдельных функций, обратное развитие.

3 Псевдолидер // Бизнес-журнал. — 2012. — №11. — С. 60.

Александра Кочеткова — профессор кафедры бизнеса и делового администрирования Института бизнеса и делового администрирования Академии народного хозяйства при Правительстве РФ, эксперт «Бизнес журнала»

«Это мелодрама с примесью абсурда и черного юмора» – Коммерсантъ FM – Коммерсантъ

В российский прокат вышла лента «Ищу друга на конец света». По сюжету мелодрамы, главные герои в исполнении Стива Каррела и Киры Найтли выстраивают романтические отношения на фоне армагеддона. Тему продолжит Даниил Ротштейн.

Апокалипсис сближает людей. В этом, по крайней мере, уверены создатели ленты «Ищу друга на конец света». В последние дни существования Земли страховой агент Додж отправляется в путешествие по стране, чтобы встретить свою первую любовь. Компанию ему составляют пес неопределенной породы и очаровательная соседка Пэнни.

Режиссер и сценарист фильма Лорен Скафария решила рассказать историю о том, как перспектива неминуемой и всеобщей смерти заставляет людей по-настоящему ценить жизнь. Исполнительница роли Пенни Кира Найтли рассказала, что сценарий картины по-настоящему вдохновил ее.

«Забавно, что, хотя это фильм о конце света, на самом деле это кино о дружбе. Я получила огромное количество позитивных эмоций от прочтения сценария, потому что он о том, что становится важным в подобных ситуациях – дружбе, любви, приятных мелочах, которые могут быть абсолютно чудесными. Мне нравится это в фильме и в моей героине», — поделилась актриса.

Картина «Ищу друга на конец света» совмещает в себе несколько жанров — от драмы до романтической комедии. Главред портала kinobizon.ru Сергей Бондарев считает, что молодежь меланхолический юмор фильма не оценит.

«Точно это картину ждут люди, скажем, старше 28 и до 40 лет, поскольку романтическая история отношений перед приближающимся концом света — это не просто ромком, не просто мелодрама, это мелодрама с примесью абсурда, с примесью черного юмора», — рассуждает он.

Этот июль можно назвать месяцем апокалипсиса в кино. Вместе с фильмом Лорен Скафарии в российский прокат выходит картина Абеля Феррары «4.44. Последний день на земле». Сюжет ленты повествует об отношениях влюбленной пары на фоне неминуемого конца света.

Меланхолический Ницше. Интервью — Гуманитарный портал

Вопрос: Сегодня, спустя более чем полгода после 11 сентября, согласитесь ли вы с утверждением, что этими событиями закончилась эпоха постмодерна? И если да, то кто был, по вашему выражению, «провокатором конца?» Жан Бодрийяр: Для начала неплохо бы разобраться с термином «постмодернизм», который применяется слишком произвольно. До такой степени произвольно, что я бы назвал это понятие неопознанным теоретическим объектом. Да, современная эпоха — эпоха модерна — переживает драматический период, но можно ли говорить о её конце? Скорее речь идёт об иллюзии конца, о некоей мечте о конце всего — общества, политики, истории. И мы тешим себя этой иллюзией. Модернизм — явление необратимое, а потому чёткой линии водораздела между ним и постмодерном, я думаю, нет. Я бы скорее сказал, что модернизм развивается нелинейным образом, что он отражает сам себя, как в зеркале, его развитие как бы ускоряется, принимая иной характер — иногда характер катастрофы. В сущности, эпоха модерна это эпоха кризисов: начиная с девятнадцатого века кризис неизменно сопровождал прогресс и всё, что ему сопутствует. В фазе ускорения кризис принимает характер катастрофы, и тут возможны мутации. Может быть, роковая дата 11 сентября стала некоей критической точкой в развитии виртуальной катастрофичности эпохи модерна. Это одновременно судороги модернизма и приостановка его движения. В любом случае, мы уже не сможем верить в эту эпоху — наше доверие подорвано. Идеальная картинка потускнела: постмодернизм как идеальная фаза модернизма, наверное, закончился. В то же время много говорилось о том, что постмодернизм это конец истории, но после 11 сентября она продолжается. Мы жили в виртуальном мире — теперь возвращаемся в реальный. Вот с этим я не согласен. Демократия обладает большим запасом возможностей автокоррекции, самоналадки. Но сегодня, похоже, эти возможности истощились. Взять хотя бы систему народного представительства — это уже не демократия, это издевательство. Права человека, свобода, демократия — всё это превратилось в пародию. Вопрос: То есть, на ваш взгляд, система выстояла? Жан Бодрийяр: Да, но она утратила свою рациональность, структура её изменилась, она поражена неким вирусом. Есть явные признаки её разложения, она вроде функционирует, но как бы умозрительно, спекулятивно. Так иногда бывает с экономикой. Производство, эволюция, прогресс — этого больше нет, есть только умозрительные построения, зыбкие и неустойчивые. Конечно, глобализация, мондиалистское движение, продолжается, но события 11 сентября, прозвучав сигналом тревоги, всё же эту тенденцию притормозили. Вопрос: Какова во всём этом роль терроризма? Можно ли говорить о появлении новой исторической силы или это проявление тотального антагонизма? Жан Бодрийяр: Есть проблема системы, которая находится в состоянии борьбы со своей собственной, внутренней катастрофой, — она в серьёзном кризисе. Система несёт в себе что-то самоубийственное, что-то, что идёт слишком далеко — за пределы собственного конца. И в этот момент терроризм со своими религиозными, фанатичными мотивациями становится посредником или, точнее, оператором этого внутреннего кризиса системы. В нём находит воплощение возможность крушения системы. Когда я это говорю, я, конечно, не имею в виду, что терроризм есть порождение системы, что это плод деятельности ЦРУ или что-нибудь в этом роде, — такие разговоры ходили. Конечно нет. Терроризм — это внешняя сила, которая приходит извне принять участие во внутренней драме системы — со своими актёрами. Но их действия начинают резонировать с разладом, во власти которого находится система, — в качестве метафоры я употреблял даже слова «самоубийство системы». Здесь, правда, надо признать, что наряду с исламским терроризмом существует и внутренний американский терроризм, я говорю о крайне правых, о военных, о Пентагоне и так далее. Помните события в Оклахоме? Может быть, между этими силами есть некое притяжение, ощущение сообщничества, хотя в реальности быть заодно они не могут. Тотальное освобождение подкрепляется постоянно растущими техническими возможностями, которые парадоксальным образом нас не раскрепощают, а сковывают все сильнее и сильнее, мы снова становимся рабами. Вопрос: Но почему же всё-таки мусульмане? Ведь есть же и другие традиционные, мощные цивилизации, живущие своей жизнью, не похожей на жизнь Запада. Жан Бодрийяр: Но исламский мир — единственная культура, которая отрицает западную систему ценностей, систему ценностей эпохи модерна. Китайцы, японцы, индусы, по крайней мере сегодня, не противопоставляют себя процессу глобализации. Их культуры не антагонистичны западному мондиализму. Однако нельзя исключать, что по мере развития мондиализма особенности и своеобразие этих цивилизаций начнут ему противоречить. Очаги таких противоречий — лингвистических, религиозных, этнических — мы уже видим довольно часто, они множатся и могут взорвать ситуацию. Но сегодня это ислам. Имеет ли это противостояние религиозную сущность? Не думаю. Вряд ли речь идёт о возрождении древнего ислама. Нынешний ислам это тоже продукт глобализации и эпохи модерна. Он умело и агрессивно использует плоды западного прогресса, его техническое совершенство: с технологической точки зрения покушение 11 сентября — это настоящий перформанс. Это потрясающе. Вопрос: То есть ни нового Средневековья, ни нового Ренессанса ждать не следует? Жан Бодрийяр: Я не думаю, что этот ислам — террористический ислам — несёт с собой Средневековье с его варварством, архаикой. Нет, это современная сила, которая пытается противостоять мондиализму и модернизму в их системе координат — политических, экономических, технологических и прочих. Запад стал доминирующей силой, и это — унижение для других цивилизаций. Я не говорю о примитивных культурах, которые прожили свой век и исчезли с лица земли. Речь идёт о древних, мощных, традиционных культурах, которые чувствуют себя оттеснёнными на задний план: их превращают в маргиналов. В том числе и в самих западных странах. Мы по сути вытеснили все другие системы ценностей. Но самое смешное во всём этом то, что западные ценности таковыми более не являются — мы сами их уничтожили. Наша система к ним равнодушна: она отлажена, высокотехнологична, оперативно функционирует, но о ценностях нет и речи. У мусульман они есть, а у нас — нет. Вопрос: Вы говорите о религии? Жан Бодрийяр: Я сейчас говорю о моральных, трансцендентных, истинных ценностях. Мы о них рассуждаем, но в реальности их больше нет. Мы движемся с нарастающей скоростью, но не знаем куда. Вопрос: Кризис демократии? Жан Бодрийяр: Демократия обладает большим запасом возможностей автокоррекции, самоналадки. Но сегодня, похоже, эти возможности истощились. Взять хотя бы систему народного представительства — посмотрите, во что она превратилась в Америке. И у нас, во Франции, не лучше. Это не демократия, это издевательство. Права человека, свобода, демократия — все это превратилось в пародию. И очень мало шансов, что систему можно откорректировать. Вопрос: У русских философов конца девятнадцатого века есть теория, согласно которой в жизни всякой цивилизации есть три периода: первичная простота, цветущая сложность и вторичное упрощение, которое может принимать форму всеобщего усреднения и объединения. И этот период — последний, это — закат цивилизации. Возможно, Запад вступает как раз в эту стадию своего развития? Жан Бодрийяр: Мне эта теория кажется довольно верной. Наша система достигла стадии предельной насыщенности и теперь начинает опошляться — в вашей трактовке это фаза вторичного упрощения: происходит нивелирование ценностей. Это мне напоминает известное высказывание Хайдеггера о том, что падение человека происходило дважды: первый раз — в грех, второй — в банальность. И то, что происходит с модернизмом, это не упадок, это опошление. И это происходит на мировом уровне: все культуры упрощаются, делаются всеобщим достоянием, поскольку идёт широкий обмен. Всё становится равноценным, эквивалентным, и в этот момент всеобщего упрощения окончательно уходят страсть, идеал. Упадок ли это — не знаю. Скорее речь идёт о движении к тотальной банальности. Вопрос: Но это очень похоже на деградацию. Жан Бодрийяр: Возможно. Как в энцефалограмме: когда пики и провалы вытягиваются в прямую линию — это плохой признак. Если вспомнить теорию катастроф, то я бы сказал, что западная система входит в фазу энтропии, её энергетика истощается. Но эта негативная тенденция проявляется в форме своей противоположности. Смотрите: глобализация означает, помимо прочего, огромный поток информации, который всё нарастает. Чем больше информации, тем интенсивнее процесс обмена ей — вроде бы движемся к абсолютному прогрессу. Но в какой-то момент становится ясно, что, чем больше информации, тем её в реальности меньше: когда её слишком много, она перестаёт восприниматься. В этом парадокс глобализации: передозировка информации приводит к дезинформации, порождая энтропию. Тем не менее, энтропия — это не упадок, это другое: это физическая форма нивелирования, обезличивания системы. Вопрос: Сказанное относится только к западной цивилизации? Ведь другие, пусть и менее развитые, признаков деградации — или энтропии — не демонстрируют. Жан Бодрийяр: Согласен. Но Запад сегодня представляет собой модель того, через что придётся пройти другим культурам: или ты адаптируешься к глобализации, или исчезаешь. Западная культура — это модель эквивалентности, которая противопоставляет себя всем прочим культурам. Прочие — они своеобразные, оригинальные, они не эквивалентны друг другу, и обмен между ними не происходит. А в западной цивилизации все смешалось, все универсально и индифферентно, своеобразия и оригинальности больше нет. Всем остальным предлагается встроиться в схему западной эквивалентности и здесь — по аналогии с теорией катастроф — можно уже говорить о теории хаоса. С появлением первоначального элемента процесс идёт с ускорением, последствия теряют нормальные пропорции, рациональный порядок вещей уходит, нормальные причинно-следственные связи утрачиваются. Словом, хаос. Вопрос: И какие же перспективы у белой расы? Жан Бодрийяр: Не знаю, я не прорицатель. Раньше, когда мир был проще, можно было что-то предсказать, предвидеть. Сегодня будущее непредсказуемо, ход событий приобрёл хаотичный, случайный характер. И тот, кто вам скажет: я знаю, что будет, — это шарлатан. Нынешняя ситуация в перспективе создаёт идеальные условия для мировой революции. А как иначе обитатели будущего всемирного гетто смогут оспорить огромные привилегии абсолютного меньшинства населения? Вопрос: Может быть, свобода всё-таки слишком тяжёлое бремя для человека? К тому же она порождает агрессию — отсюда и описанное вами отношение к другим цивилизациями со стороны Запада. Возможно, именно это и породило его сегодняшние проблемы? Жан Бодрийяр: В просвещённом обществе свобода — это благо, это великое завоевание человека. Кроме того, это норма: вспомним Руссо, который утверждал, что доброта и свобода суть естественное состояние человека. Но, похоже, со свободой происходит то же, что и с информацией: в умеренном количестве это благо, в избыточном — зло. Наступает эффект пресыщения: количество свободы нарастает и параллельно растёт тоска, тревога. Когда ты несвободен, единственное твоё стремление — освободиться: свобода представляется идеалом. Но когда ты свободен, ты начинаешь задавать себе массу вопросов и в душе твоей поселяются тревога и ужас. Кроме того, следует различать свободу и освобождение — это разные вещи. Свобода это идеал, и взаимоотношения субъекта со своей личной свободой это вопрос философии, морали. В любом случае свобода — это хорошо. Другое дело освобождение: безусловное освобождение всего и вся быстро приводит проблему к её критической точке. Освобождаются силы добра, но одновременно освобождаются и силы зла, и с этой точки зрения освобождение — акт безнравственный. Тем более что зачастую силы зла оказываются активнее, чем их оппоненты. Потом начинается эта, если можно так выразиться, гонка преследования, довольно быстро наступает кризис, когда становится непонятно, что же делать с этой свободой. Здесь есть проблема, что очень хорошо видно на примере представительной демократии. На низовом уровне это право избирать и быть представленным — вроде бы благо безусловное. Но мы же видим, что всё больше и больше людей не хотят им пользоваться — они разочарованы. Кроме того, тотальное освобождение подкрепляется постоянно растущими техническими возможностями, которые парадоксальным образом нас не раскрепощают, а сковывают все сильнее и сильнее, мы снова становимся рабами — средств массовой информации, например. В каком-то смысле объект начинает доминировать над субъектом, подрывая наше доверие к окружающему. Да, безусловно, свобода — это идеал, трансцендентная, непреходящая ценность. Но вот она здесь — и что же? Вопрос: В своей статье о событиях 11 сентября вы написали: они это сделали, но мы этого хотели. Что вы имели в виду? Жан Бодрийяр: Здесь тоже есть некий парадокс. Наша воля не всегда рациональна, есть в ней нечто тёмное, смутное. Человек хочет прогресса, добра, свободы — это светлая, открытая часть его сознания. Но есть ведь и смутные желания — дойти до крайнего предела вещей, вытолкнуть их за некую грань. Понять, как далеко можно пойти, поприсутствовать при конце, при исчезновении. Ведь это же великий спектакль, согласитесь! Исчезновение — это же целое искусство, здесь очень велика эстетическая составляющая. И в общественном сознании, видимо, есть это желание представить себе окончательную катастрофу. Картина атаки 11 сентября была для нас откровением, и многие наверняка сказали себе: чёрт возьми, это красиво! Это настоящий шедевр! Здесь я иронизирую, конечно, потому что шедевр — это уже искусство, а искусство — вещь всё же более рациональная. И здесь, разумеется, речь не идёт и об импульсе смерти — это уже психопатология: все мы извращенцы, но не до такой степени. Хотя в нас намешано много всякого, в том числе и то странное влечение, которое мы испытываем к зрелищу конца. Вопрос: Что же всё-таки движет историю — добро или зло? Жан Бодрийяр: Ещё в восемнадцатом веке голландский прозаик и философ Бернард де Мандевиль в одной из своих басен выдвинул теорию, согласно которой общество развивается исключительно благодаря своим порокам. Например, коррупция была им представлена как одна из главных движущих сил прогресса. Выходит, что к добру человек испытывает всего лишь стремление, а к пороку — тягу, которую можно сравнить с сексуальным чувством. Это нечто подсознательное и могучее (смеётся). В иные моменты эти обе силы находятся в равновесии, но чаще зло оказывается сильнее. Меня интересовал вопрос синхронного развития этих двух начал. С точки зрения морали мы полагаем, что, чем больше в мире добра, тем меньше зла. Но это заблуждение, на самом деле, чем больше добра, тем больше и зла. Это даже не противоречие, это проблема, и проблема практически неразрешимая. Более того: если уничтожить все зло, то исчезнет и добро. А ведь уничтожение зла — болезней, несчастий, смерти — это как раз задача, которую ставит перед собой человеческая цивилизация. На самом же деле, уничтожая зло, мы уничтожаем ту энергию, за счёт которой развиваемся. Мне кажется, что там, где нет ни добра ни зла, там — ад. Вопрос: Так возможно всё-таки синхронное развитие этих начал? Жан Бодрийяр: В идеально задуманной, сбалансированной модели универсума они должны уравновешивать друг друга. Некоторые примитивные культуры научились символически нейтрализовывать дурную энергию зла через определённые ритуалы — например, через жертвоприношение. И борясь таким образом со злом, они ведут себя честнее, поскольку признают его существование. Мы же не желаем принять зло как очевидность. Прекрасный пример тому дают американцы: они просто не могут представить себе зло — его для них не существует. И когда в один прекрасный момент оно является им во всей своей красе, как это случилось 11 сентября, они приходят в полный ужас. Принять существование зла можно, только согласившись с существованием «другого», ощутив его «самость». Вот американцы к этому абсолютно не способны. Они представляют себя наедине с Богом, и «другие» для них просто не существуют. А если всё же появляется «другой», то он глуп, он варвар, психопат, он животное и так далее. То есть он — воплощённое зло, которое надо немедленно уничтожить. Вопрос: Вы говорите, что американцы ощущают себя наедине с Богом. На самом деле существует мнение, что общение с Богом для западного общества давно выхолощено и превратилось в чистую формальность. Жан Бодрийяр: Да, свой символический, сакральный смысл церковь потеряла. Она стабильно функционирует как общественный институт, как объединяющая социальная сила, если угодно, но вдохновение из неё ушло. Секуляризация, как и повсюду. Но это случилось не вчера: тенденция проявилась несколько веков назад, в момент открытия испанцами Америки. На новом континенте они встретили индейцев, чья религиозность была гораздо более интенсивной, чем религиозность испанцев: у последних на уме уже были деньги, завоевания и всё такое прочее. И именно поэтому индейцы подлежали уничтожению, так как мир, утративший свои ценности, всегда ревниво относится к другим мирам, у которых эти ценности есть. Когда своих ценностей не осталось, надо разрушать чужие. Так что Запад был истинно христианским лишь в Средние века, а с шестнадцатого века религиозные ценности стали утрачиваться. Тогда же начинается и эпоха завоеваний, поскольку равнодушие даёт силу для экспансии, религиозный же мир замкнут и герметичен. И с этих пор все ценности, которые сопротивлялись завоеванию и были несовместимы с западными, подлежали уничтожению. Парадоксальным образом в этом постепенном исчезновении чужих ценностей, особенно христианских, был и положительный аспект — построение светского, рационального общества. То есть западное общество взросло на этом поглощении. И сегодня это ударило по нему бумерангом. Вопрос: Это поглощение и есть глобализация. Или, как утверждала русская философская мысль, вторичное упрощение и объединение. То есть закат цивилизации. Жан Бодрийяр: На мой взгляд, глобализация ведёт мир все к большей дискриминации. Очевидно, будет класс привилегированных — в основном из белой расы, хотя он может включать и представителей других культур. То есть будут хозяева создающейся сети — денег, информации, технологий — и будут изгои, которых абсолютное большинство. Иными словами, глобализация это отход от демократии, и неравенство будет нарастать по мере обострения демографических проблем. До сих пор мы имели дело с традиционными противоречиями — слаборазвитые страны, третий мир и так далее. Эти противоречия разрешались через мировые кризисы. Сегодня они остаются, но появляются и новые. Если эволюция продолжится в том же направлении, что и сейчас, то Африка, например, превратится в хранилище людских резервов, только их трудно будет отнести к человеческому роду. С другой стороны мы получим суперклон белой расы, очень продвинутый в развитии и располагающий современнейшим технологическим инструментарием, властью и деньгами. И если прежние противоречия выливались в кризисы, то нынешняя ситуация в перспективе создаёт идеальные условия для мировой революции. А как иначе обитатели будущего всемирного гетто смогут оспорить огромные привилегии абсолютного меньшинства населения? Хочу надеяться, что этого не случится, хотя я не вижу силы, способной сломать все более отчётливую линию демаркации между хозяевами и изгоями. Вопрос: Может ли такой силой стать терроризм? Жан Бодрийяр: Да, сама ситуация становится террористической. Должен быть взрыв, но это будет не политический или военный кризис, это будет взрыв терроризма. Здесь уместно вспомнить прекрасную новеллу Борхеса. Некая империя поработила все соседние народы и приговорила их оставаться по ту сторону зеркала. Так, что рабы должны были походить на своих хозяев, быть их отражением. То есть фактически перестать существовать, попав в ситуацию полной дискриминации. Однако с течением времени народы в зеркале начали терять сходство с хозяевами, вновь обретать свои собственные черты, и в какой-то момент, пишет Борхес, они перейдут на ту сторону зеркала и там победят. И это будет мегасобытие, перед которым померкнет даже 11 сентября.

ФГБНУ НЦПЗ. ‹‹История психиатрии››

Было еще несколько психиатрических вопросов, которыми интересовался XVII век. Людям всегда казалось, что можно найти какие-то особенно подходящие вразумительные слова или действия, способные уничтожить бредовую идею или разогнать страх. Закутус Лузитанус (1575 —1642), португальский еврей, вынужденный бежать в Голландию, где он и обосновался, плодовитый компилятор и один из первых историков медицины сообщает нам несколько примеров такого психического лечения. Больной мечтал об огне, чтобы вылечиться от смертельного холода, и вот Лузитанус зашил его в шубу, которую потом зажег; другой больной утверждал, что ему не избегнуть ада, и тогда подослали человека, наряженного ангелом, возвестившего ему полное отпущение грехов. Такие психиатрические анекдоты о тонкой изобретательности врачей и о больных, благополучно обманутых в их собственных интересах, постоянно встречаются в различные Эпохи истории психиатрии, все в тех же немногих вариантах — безжизненные клише, механически переносимые из книги в книгу. Человек с широкими умственными интересами, Лузитанус интересуется, между прочим, старым вопросом о том, обязательно ли талантливые люди страдают меланхолией, как об этом говорил Аристотель. И он отвергает это чрезмерно широкое обобщение. Меланхолический сок вызывает в человеке тяжеловесную обстоятельность и неподвижное упорство. Великие люди вовсе не обладают названными чертами: у них острота мысли, быстрое схватывание сути вещей — характерные черты, указывающие на присутствие зеленой желчи, т.е. на холерический темперамент. Можно, однако, думать, что если зеленая и черная желчь находятся в гармоническом равновесии, лишь тогда в результате получится истинная мудрость, ибо мудрым мы называем того, кто легко и быстро схватывает, но судит обстоятельно и спокойно. Такими биохимическими формулами оперировал XVII век.

Еще один важный вопрос не был освещен в психиатрической литературе того времени, но и этот пробел был восполнен. Крайне заинтересованный в развитии медицинской науки, живший, по-видимому, ею и ради нее, Лузитанус однажды послал письмо в Италию, где просил одного римского врача обнародовать, наконец, драгоценные рукописи, хранящиеся у того в ящике. Это были существенные добавления к великому делу его жизни: основанию судебной психопатологии и психиатрической экспертизы. Местом рождения этой отрасли знания был Рим, творцом ее—Павел Заккиас. К нему и обратился из Голландии с почтительным посланием Лузитанус.

Автор замечательного сочинения — Questiones medico-legales, — вышедшего в свет в 1624 г., Павел Заккиас (1584—1659) был семнадцатилетним юношей, когда закончилось XVI столетие; он мог быть очевидцем сожжения Джордано Бруно, если только его потянуло на Кампо Фиоре 19 февраля 1600 г. Одновременно и врач, и юрист, и художник, Заккиас был одним из тех разносторонних умов, каких было так много в эпоху Возрождения в Италии. Один из популярнейших людей в Риме, современник Микеланджело и Рафаэля, Заккиас был старшиной врачебной корпорации Вечного города, главным врачом больницы св. Духа, лейб-медиком нескольких пап. К его голосу, как авторитетнейшего эксперта, внимательно прислушивались те 12 членов судебного трибунала, которые делегировались в Рим от всей Италии, Франции, Испании и Германии. Интересны некоторые отдельные замечания, рассеянные на страницах «Судебно-медицинских вопросов». Если болезни, — говорит Заккиас, — отличаются одна от другой, то не менее отличается одна и та же болезнь у разных людей, так как на ее симптомы влияет темперамент больного. Он советовал тщательно наблюдать мимику, жесты больного, манеру держать себя; учил не жалеть времени на подробное изучение прошлой жизни больных. Наконец, он подчеркивает необходимость отдавать себе самый детальный отчет в соматическом состоянии больного, так как некоторые внутренние болезни вызывают несомненные отклонения в душевной деятельности. Заккиас предложил следующую классификацию психических расстройств:

I. Душевные заболевания первичные.	А. Мания.	Экстаз. Ликантропия. Гидрофобия. Психические расстройства от укусов ядовитых животных и от некоторых ядов.
	В, Меланхолия.	1) Разновидности меланхолии. Ипохондрическая меланхолия с частичным бредом; ипохондрия без бреда; галлюцинация без бреда.
		2) Состояния, близкие к меланхолии: влюбленные, демониаки и фанатики; лимфатики; энтузиасты; разгуливающие по ночам или ноктамбулы.
IL Душевные заболевания вторичные.	Апоплексия; Эпилепсия; Мозговой удар; Летаргия; Кома; Карус; Обмороки и липотимии; Агония.	—
1П. Страсти.	Гнев; Страх; Разврат и расточительность; Опьянение н пьянство.

Крайне интересны некоторые соображения Заккиаса об отличии мании от меланхолии. В этом вопросе, — говорит он, — до сих пор не было ясности: Гиппократ пользовался обоими терминами, как попало, для обозначения одних и тех же расстройств; у Аретея, Целия Аврелиана и Павла Эгинского—мания и меланхолия также сливаются между собой. Цицерон указал на то, что меланхолия и неистовство (furor) у римлян означали одно и то же; с другой стороны, неистовство равнозначуще мании; две величины, порознь равные третьей, равны между собой, следовательно, меланхолия равна мании и, действительно, древние авторы никакого различия между этими двумя терминами не проводят.

Нельзя не согласиться, что такая критика была вполне обоснована. Это было первое в истории психиатрии откровенное и прямое указание на полнейшую неясность старинных терминов и на крайнюю трудность их адекватного приложения к целому ряду живых конкретных случаев. В настоящее время мы знаем, отчего это было так. Но, очевидно, надо было обладать большим критическим умом (а может быть умом, изощренным схоластическим воспитанием, которое не было лишено положительных достоинств), чтобы почувствовать недостаточную определенность в содержании этих двух исторически-основных обозначений в науке о душевных болезнях. Для самого Заккиаса обе болезни различны не только но симптомам, но и по причинам. Симптомы меланхолии — тоска и неподвижность, симптомы мании — ажитация и возбуждение. Таким образом, Заккиас в этом во, просе является убежденным дуалистом. И старинное наблюдение Аретея Каппадокийского, Целия Аврелиана, Павла Эгинского, что обе болезни могут переходить одна в другую, даже не подвергается с его стороны обсуждению.

Трибунал обращался к Заккиасу по самым различным поводам: можно ли посвятить в священники эпилептика, оправившегося от своей болезни? Можно ли считать ответственным за преступление маниакального больного, произносящего бессвязные речи? Действительно ли болен такой-то каноник и нет ли здесь симуляции? Надо ли признать ответственным человека, совершившего убийство в сонном состоянии? На некоторые из подобных вопросов Заккиас давал ответы, ничем не отличающиеся от судебно-психиатрических заключений позднейших времен. По его мнению, степень правоспособности и уголовной вменяемости эпилептика зависит от целого ряда моментов. Кроме тяжести, частоты и длительности припадков, здесь играют существенную роль послеприпадочные состояния, в виде оглушенности, отупения и потери памяти. Маниак во время приступа возбуждения лишен всяких прав и ни за что не ответственен, но в промежутках между приступами ему разрешается составить завещание; он не может занимать общественных должностей, совершать богослужения и, уж во всяком случае, не подлежит посвящению в епископы. Маниак не должен давать свидетельских показаний о событиях, случившихся во время его приступа, ему не следует разрешать вступать в брак, и болезнь его может служить законным поводом к разводу. Уголовное преступление может вменяться ему в вину, если оно было обдумано заранее в здоровом состоянии. Человек, совершивший преступление во сне, должен быть наказан, если, зная за собой подобные припадки, он не принял никаких мер, не спрятал оружие, а тем более, если он остался ночевать в доме человека, к которому питает враждебное чувство, или у женщины, от которой ов в состоянии бодрствования мечтал отделаться какой угодно ценой. Женщина в истерическом припадке, в противоположность эпилептичке, хотя и падает на землю полумертвая и не говорит ничего, однако, ясно воспринимает слова окружающих и способна отвечать знаками. Так как здесь всегда имеется некоторая неясность восприятия, то женщины, страдающие истериками, должны быть приравнены, с юридической точки зрения, к мертвецам или отсутствующим, даже в том случае, когда они отвечают на вопросы кивком головы или иными движениями. Рассматривая страсти, гнев, страх и т. д., как кратковременные душевные расстройства, Заккиас считает преступления, совершенные в этих состояниях, заслуживающими более снисходительного приговора. Большой интерес представляют судебно-психиатрические воззрения Заккиаса на симуляцию и диссимуляцию. Он советует обращать особое внимание на объективные признаки, например, на сон, расстройство которого так часто наблюдается при мании и меланхолии: длительную бессонницу нет возможности симулировать. Один из способов обнаружения симуляции—это пробудить у подозреваемого субъекта какое-нибудь сильное чувство; известно, как равнодушны настоящие меланхолики к реальным жизненным впечатлениям — симулянт в таких случаях не сумеет удержаться от радости или досады. При подозрении на искусственный припадок падучей, полезно воспользоваться каким-нибудь порошком, вызывающим чихание. Но как раз эпилепсию чаще диссимулируют. В таком случае надо предложить испытуемому вдыхать дым оленьего рога или дать ему внутрь истертую в порошок сухую бычачью печень — эти субстанции считались тогда специфическими средствами для вызывания припадка.

Таковы основные идеи этого крупного римского врача, умершего 75-ти лет, в 1659 г., накануне своего третьего избрания на должность старшины врачебного цеха, и похороненного в церкви Сайта Мария Ин-Ватичелла. Questions s medico legales были замечательным достижением XVII века. Непереведенные, к сожалению, ни на один из новейших языков, они послужили предметом обстоятельной монографии Шарля Валлона и Жениль-Перрена, извлекших из их второй части все, что относится к психиатрическому мировоззрению Заккиаса.

Александр Лунгин о «Большой поэзии» — Афиша Daily

Сын Павла Лунгина, сценарист «Братства», лучший режиссер по версии «Кинотавра-2019» Александр Лунгин громко заявил о себе c фильмом «Большая поэзия» о поэтах, солдатах и инкассаторах. Алиса Таежная поговорила с Лунгиным о том, почему мы живем в стране охранников.

— Многие режиссеры не любят смотреть фильмы других режиссеров — считают, что они что‑нибудь своруют ненароком или будут под влиянием. Вы, судя по всему, смотрите много. Плюс ваш бэкграунд — в истории кино.

— Я был кинокритиком, когда эта профессия еще что‑то собой представляла. С тех пор я стал смотреть меньше: сложно любить кино в целом, если ты им занимаешься. Это все равно что банкиру любить деньги. Это просто его инструменты. А для режиссера кино — какие‑то окна, прорези, через которые что‑то видно или не видно.

— «Большая поэзия» вначале задумывалась вами как комедия. Сочетание инкассаторов и поэзии вообще кажется чем‑то трагикомичным: идея звучит как какое‑то кино Гай Ричи.

— Ну, изначально так и было. Я не хотел писать этот сценарий: Серега Осипьян меня уговаривал. У нас тогда был серьезный спад. Мы как раз сделали «Явление природы», ничего не происходило, фильм даже не вышел. Я сказал Сереге: «Ладно, давай напишем, если ты просишь». Прочитал сайт «Поэзия.ру» или «Стихи.ру» и ни фига там не нашел, кроме одного стихотворения, которое мне понравилось и ради которого я, наверное, первый вариант сценария и написал. Я вам его прочту, но не уверен, что вы сможете его опубликовать. Мы, к сожалению, не сумели использовать его в фильме, потому что оно было подписано то ли существом, то ли группой существ, которые называли себя «Туса постмодерна». И мы их не сумели найти и договориться о правах.

Стихотворение звучит так: «В этой гребаной жизни все как‑то двояко/Где же ты, Морфеус, ***** тебя в сраку?»

— В первой версии сценария, когда вы еще хотели делать что‑то комедийное, стихи уже были трагично-пафосными или все-таки смешными?

— Честно говоря, кроме стихотворения, которое я вам прочитал, тогда стихов не было, были лакуны. Стихи для нашего сценария специально написали современные поэты Андрей Родионов и Федор Сваровский. Они невероятно благородно себя вели, давали мне курочить стихи, как я хочу. Ведь в кино вообще стихи плохо работают, если не выводить их на экран, как в фильме Джармуша «Патерсон». У меня получились более грубые формы стихов, которые могли бы написать не гении, а обычные ребята.

— Ну поэты — очевидные романтические герои, а инкассаторы с чего? Потому что чужие деньги — земное, меркантильное?

— Я уже даже забыл. Просто казалось, что мы сделаем фильм про две совершенно бессчетные стихии, которые всем правят, — про деньги и про слова.

На съемках «Большой поэзии»

— Человек, вернувшийся с войны, как ваши главные герои после Луганска, всегда привозит с собой багажом посттравматическое расстройство. Ваши герои как будто учатся разговаривать заново при помощи стихов — после того, что они увидели и что им пришлось пережить. Вы много общались с людьми, вернувшимися с войны?

— Конечно, общался. И не только для этого фильма. Если ты не в пузыре, то все время сталкиваешься с этими людьми. Когда я учился в школе, шла Афганская война. Когда я учился в университете, была первая чеченская. В моей съемочной группе был парень, который воевал в Луганске: на самом деле он — художник по гриму, написавший очень интересную искреннюю хронику того, как это было. Они все надеются, что кто‑то сделает что‑то с их опытом. Что кто‑то найдет символическую систему, где все это будет иметь смысл. А поскольку этого не происходит, как правило, они пытаются это делать сами, писать эти наивные песни, стихи.

Если почитаете «Солдат удачи», где люди пишут воспоминания о «Буре в пустыне», вы увидите те же самые наборы слов и сюжетов. Только там пальмы, а тут скалы, там «хаммеры», а здесь бэтээры. Но, в общем, это та же самая попытка: люди, которые оттуда возвращаются, нуждаются в том, чтобы описать то, что видели. Это не бог знает какие большие войны, но тем не менее с людьми там разное происходит.

— Поэзия получается для ваших героев своего рода самотерапией?

— Мои герои чувствуют потребность как‑то компенсировать то, что с ним происходит. Когда ты позволил себе увидеть красоту в запустении, что‑то в тебе меняется. Пустота начинает завладевать тобой изнутри. Виктор — человек, который стоит на балансирующей льдине: дьявол зовет его из темной воды и обещает сделать его свободным. Если бы кто‑то сказал ему, что смысл есть, что что‑то красивое есть, то, может быть, все было бы не так драматично.

— Вы рассказывали в нескольких интервью про настоящую чоповскую империю, которая существует в России, — я так поняла, что вы много времени провели в этой среде, чтобы написать реалистичный сценарий. На самом деле интересны все инсайты и все, что вы вообще узнали и выловили.

— Это иерархическая силовая система внутри госмеханизма. Есть, так сказать, высшие эшелоны ЧОПов фээсбэшные, и граница, отделяющая их от ФСО и прочих, довольно фантомна: им она видна, а со стороны не очень. Это не совсем мафия, а какой- то наш вариант: люди подчинены армейской системе вертикали власти — поэтому там нет признаков определенной свободы, которая мафии отчасти присуща. Дело не только в том, что охранники условно стоят во всех зданиях, а в том, что в большинстве случаев эти здания им и принадлежат. И куда ведут эти неприметные двери, расположенные рядом с хипстерскими кафе и продюсерскими конторами, лучше даже не знать.

После фээсбэшных ЧОПов есть второй этаж — ментовские ЧОПы, и они не очень ладят с гэбэшными, потому что у них свои интересные расклады. А нижний этаж — армейские ЧОПы (там работают наши герои) и те люди, которых мы видим в форме, условно говоря, в «Пятерочке» или на стоянке.

Так страна выходила из 90-х годов: все люди, на что‑то способные в этом смысле, засосались в эту систему, как в пылесос.

— Пока вы разговаривали со всеми охранниками, вы для себя сами выяснили, кто в России что от кого охраняет? Или кого от кого?

— Они не охраняют. Это просто попытка контролировать людей, которых не так‑то просто контролировать, и находить им хоть какое‑то применение в жизни, в которой они могли стать кем угодно. А верхние силовики — это сложно устроенный мир. Это нам кажется, что все одинаковое, а там у каждого этажа своего отдела — свои сложные интересы. Это ризома повернута к нам своей невероятно упрощенной стороной, поэтому возникает иллюзия, что этот мир — старомодный и примитивный, но на самом деле это не так. Многие работают инструкторами и консультантами. На съемках Саша Кузнецов для сцены перестрелки стал требовать, чтобы ему дали настоящий бронежилет — чтобы он чувствовал его тяжесть. И один из консультантов, довольно молодой парень, дал ему свой. Я гляжу, а у бронежилета прямо в области сердца — дырка от застрявшей пули. А так никогда и не подумаешь — тихий рыжий человек, гуляет с детьми на детской площадке.

— Эта система устойчивая или, наоборот, находится в опасном положении?

— Она устойчива сама по себе, пока ситуация не меняется. Что будет, когда что‑нибудь случится, — не совсем понятно. Большие начальники надеются, что приказы всегда выполняются, но на самом деле они живут очень оторвано от рядовых бойцов в своих закрытых коттеджных поселках. А командиры среднего звена, которые на самом деле их тренируют, — они, как мы, привыкли ездить за границу, хотят гулять с детьми и пить кофе. И они не хотят это потерять. Все они страдают от геронтократии, которая разъедает нашу жизнь.

Понимаете, это как в полиции работать — там система несправедливого дележа. Быть ментом сложно, все достается только узкой прослойке. Им же тоже тяжело, поймите. От них часто хотят очень неприятных вещей. Например, эта история с росгвардейцем, который отказался от обвинений. Они здоровые крепкие люди, многие из них воевали в Сирии — и сама идея о том, что обычный студент может их сильно ударить, кажется им унизительной. Дело не в том, что им жалко этого студента — им не жалко, так же как и студенту не жалко их. Но это унижает их достоинство. Представляете, этот парень приходит на тренировку, а его же друзья ему говорят: «Ну что, Сереж, плечо-то не болит? Наверное, рано штангу выжимать? Ты полечился бы!» Поэтому в них растет раздражение.

У нас в фильме был мужчина, который играет дагестанца, — он не актер, он из службы безопасности милиции. В нашей кинореальности на таких ролях обычно снимаются армянские парни, в основном каскадеры с «Мосфильма» — а они, при всем моем уважении, выглядят не так, как мне нужно. И нашелся этот парень, приехал ко мне со своим русским напарником на каком‑то Х6 с выбитым стеклом, явно не им принадлежащем. И он посмотрел на меня и честно сказал: «Александр, я попробую у вас сняться, но только при одном условии — если это не повредит моему мужскому достоинству». Я говорю: «Нет, не повредит». Вот что их волнует на самом деле.

— Ставили ли вы себе задачу снять портрет поколения?

— Нет. Это фильм не о трагедии поколения, это фильм о драме личности. Никаких и манифестов от имени 25-летних я высказывать не пытался — мне кажется странным, когда это делает человек за 45. Я считаю, что мой фильм — меланхолический вестерн, который начинается с оммажа первой перестрелки в «Дикой банде» Сэма Пекинпа и заканчивается довольно точной инверсией финальной сцены «Буча Кэссиди и Санденса Кида».

— А люди вообще схватывают это? «Буча Кэссиди» и Сэма Пекинпа?

— Не очень. Сейчас профессиональная среда так устроена, что и фильм обсудить не с кем — только с членами своей семьи. Мне в этом смысле повезло — я имею в виду не только отца. У меня жена — сценарист, мать с отчимом работали в «Искусстве кино», поэтому мне всегда есть с кем поговорить.

А вообще, снимать кино — это как молиться на краю света: ты кричишь, а эху отразиться не от чего.

— Были ли какие‑нибудь мужские персонажи, про которых вы много думали, пока придумывали «Большую поэзию»?

— Я уже несколько раз это говорил, но почему‑то никто за это не ухватился, так что скажу еще раз — я считаю, что если Виктор на кого‑то и похож, то на Антона Чигура, героя Хавьера Бардема в фильме «Старикам тут не место». И даже не совсем так, как это показано у братьев Коэнов, — скорее как это описано в романе Кормака МакКарти. Если бы Виктор не разбился об это ограбление, как комар об лобовое стекло машины, то начал бы судить людей. Но особенно я ни на кого не ориентировался. Есть фильмы, которые похоже расположены по соседству с нашим — «Тебя здесь никогда не было», «Дипан» Одиара. Его предыдущий фильм «Пророк» — это вообще новое высказывание о современной тюрьме. Мне кажется, именно такого кино не хватает здешнему миру.

— Мне кажется, режиссеры просто боятся туда погружаться.

— Если судьба нашей страны так сильно связана с тюрьмой, довольно странно, что этим никто не занимается. И главная проблема в том, что люди, которые снимают здесь кино, знают о русской тюрьме не больше, чем те, которые снимают кино в Лос-Анджелесе. И как к этому подобраться, до конца непонятно.

— Про Новую Москву вы тоже сняли то, что обычно не снимают, зашли за границу привычного города и показали пейзажи, которых в кино не существует. Вы вначале собирались снимать не в Москве?

— С нашим уровнем бюджета было понятно, что мы никогда не потянем экспедицию. Что Новая Москва так выглядит, я подозревал, но не видел своими глазами: разве что из окна «Аэроэкспресса» или из машины по дороге на дачу. Мой друг и локейшен-скаутер на этом фильме Рома Чеснов проехал 7000 километров по МКАДу и окрестностям на машине и нашел этот район, где все выглядело уже как‑то совсем вопиюще.

— Что это за заколдованное место?

— Район называется Некрасовка. И там на самом деле тридцатиэтажные дома стоят вокруг помойки, которая в полтора раза их выше. Жители называют дома с видом на помойку «первой линией». Но это не гетто в привычном смысле этого слова. Для страны третьего мира это вполне приемлемый уровень. Но на самом деле жизнь там — неврологически очень непростая фигня. Это невероятно странный пестрый ковер — из тех, которые в советское время на стенку вешали и который может свести с ума любого, кто там живет. Все смешалось, и все находится рядом — многоэтажки, темные гнилые сталинские дачи, пустыри, школы, похожие на Министерство культуры в Амстердаме.

— Откуда в сюжете фильма взялись петушиные бои?

— Из жизни. Гастарбайтеры, которые строят все эти разноцветные многоэтажки, привезли с собой из Узбекистана и Киргизии эту форму досуга. Там очень распространены петушиные бои. И вся наша узбекско-киргизско-таджикская массовка прекрасно разбирается в петухах боевой породы куланги. Официально любые ставки в России запрещены законом, поэтому играть тебя никто открыто не позовет. Но в интернете навалом сайтов, посвященных таким боям. Забавно, что заводчики не называют своих птиц петухами: сложные коннотации у этого слова в нашей культуре. То есть ты приходишь к парням, а они тебе: «Чем занимаешься?» И ты говоришь: «Я развожу петухов». Несолидно как‑то. Говорят «боевые куры».

— Ваше кино на «Кинотавре» активно обсуждали в следующем контексте: мол, в российском кино настоящего случилось разделение на, скажем, «женскую» откровенность и «тестостероновое» кино, как ваше или «Бык» Бориса Акопова.

— С самого начала я задумывал «мужскую трилогию». Первая часть — сценарий «Белые солдаты»: по нему мой отец снял «Братство», но он довольно много в нем изменил. Вторая — «Большая поэзия», и третья — будущий фильм про дагестанских бойцов ММА. Я три дня как вернулся из Дагестана, готовлюсь писать сценарий.

— А почему именно Дагестан? Что вас интересует в этих бойцах ММА?

— В современной цивилизации у них возникла уникальная культура, ни на что не похожая. Они вынуждены вести «мужскую» жизнь в мире, где никто не хочет тебя понимать.

— Почему не хочет понимать? Слишком агрессивная, брутальная культура?

— Она просто вообще другая. Эти ребята — зажатые, задавленные жесткой системой, им тяжело открываться, тяжело хоть как‑то показать себя. Но в них есть настоящая драма. И они нуждаются в символическом языке, который описал бы их опыт, не меньше чем те, кто вернулся с войны. И потом, в отличие от парней, которые пишут стихи по-русски, мне кажется, дагестанские бойцы сейчас интересны всему миру. В основном конечно из‑за Хабиба Нурмагомедова, но не только. Американцы снимают документальные фильмы один за другим: «Как я поехал тренироваться в Дагестан». Мне кажется, что две вещи про Россию сейчас будут интересны в мире. Это все, что связано с парнями с Северного Кавказа, потому что никто, так же как и про русскую тюрьму, даже не пытался никак это исследовать. А второе — это ЧВК «Вагнер». Но за второе убивают, как мы знаем, а первое пока лежит бесхозное.

— Вернемся к «мужскому» и «женскому» кино. Нет ощущения, что ваш фильм сильно выпадает из общей тенденции?

— Понимал ли я, что «Большая поэзия» ортогональна современному фестивальному движению? Конечно, понимал. Но я считаю, что фестивальная политика сейчас рассыпалась. Некоторые люди пытаются формировать повестку дня и думать, что они что‑то контролируют — а на самом деле никто ничего не контролирует, и все эти четкие разделения на «мужское» и «женское», актуальное, социально правильное остались в прошлом.

Когда я был молодым, кино было чем‑то невероятно важным, как литература в XIX веке — повседневной жизнью кода. Сейчас это не так, сейчас кино — это занятие, как многие другие занятия. Просто стоит сильно дороже. И единственный плюс в этой ситуации, который я вижу, — что тебе больше не надо взрывать «Сандэнс», попадать в нерв времени и быть обязательно клевым, чтобы снимать кино. Кино сейчас устроено, как любое другое занятие искусством — я это сделал, потому что мне это интересно.

А что касается разделения на «мужское» и «женское» кино, то, мне кажется, все уже доказано. И теперь женщины имеют право снимать не только про себя, а про все, про что они хотят, в том числе и про мужчин, и им не обязательно манифестировать женское начало, как было некоторое время назад. Главное, чтобы они сами на это решились.

Подробности по теме

Павел Лунгин — о победе сына на «Кинотавре», «Братстве», «мужском» и «женском» кино

Павел Лунгин — о победе сына на «Кинотавре», «Братстве», «мужском» и «женском» кино

Значение, Синонимы, Определение, Предложения . Что такое меланхолический

Длинное лицо и опущенные углы губ придавали ему меланхолический вид.

Добравшись до середины лестницы, он бросил меланхолический взгляд вниз, на тела бедных арготинцев, устилавшие паперть.

То был, — сказал Бьяншон, — туман неистовый и беспримерный, туман удушливый, меланхолический, унылый, беспросветный, как Горио.

Белокурый, розовый, с невинным взором и кроткой улыбкой, он имел вид приятно-меланхолический и нежный, а манеры самые смиренные — и ласковые.

Было тихо, и только из ресторана через замочную скважину пробирался меланхолический бостон.

Он имеет очень отчетливый, меланхолический звук, который часто сопровождается флейтой.

Doom подчеркивает мелодичность, меланхолический темп и похоронное настроение по сравнению со многими другими разновидностями металла.

Фактура и цвет картины подчеркивают меланхолический характер демонической натуры, жаждущей живого мира.

Но они пели ее, и они действительно придавали ей меланхолический вид, и это звучало прекрасно.

Адель также несколько раз упоминает Пабло Пикассо, который, как известно, пережил меланхолический синий период.

Его музыкальный стиль часто описывают как меланхолический и отличается богатой, поэтической лирикой.

Другие результаты

Иной раз то была какая-нибудь меланхолическая голова кисти Рембрандта, — например, печальный Портрет раввина, иной раз тихая речка Руссо, задумчивый лирический пейзаж.

Тем не менее многие олдермены меланхолически задавали себе вопрос: что же будут они делать после того, как продадут интересы своих избирателей?

Теперь она меланхолически поглядывала на Лоусона.

Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым видом медленно поднялся с своего места и меланхолически положил толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол.

Послышался пронзительный вой двигателя, заглушающего меланхолические крики чаек.

Ино хотел, чтобы группа убрала меланхолические элементы песни, и убедил их убрать акустическую гитару из песни.

В музыкальном плане она имеет меланхолические аккорды и бессвязную мелодию, что, по словам Тараборрелли, сделало ее самой неотразимой песней Мадонны.

Ночь настала безоблачная, и звездное небо мерцало нам своим бледным и меланхолическим светом.

Доктора встретил хозяин квартиры, вежливый молодой человек с матовым смуглым лицом и темными меланхолическими глазами.

Совет Вашего доктора отвлечься кажется наилучшим средством от Ваших меланхолических настроений.

Этот спектр может включать уже признанные категории незначительных депрессивных расстройств, меланхолических депрессий и различных видов атипичных депрессий.

И покой медлительного, почти меланхолического любования прекрасным женским телом, распростертым в блаженной любовной усталости.

Ничто не прерывало меланхолического раздумья Эммы, покамест она шла домой, и лишь при входе в гостиную, когда она увидела, кто там сидит, оно оборвалось.

Как я Вам уже говорил, это просто приступ меланхолического настроения.

Мистер Меркадо был высокий, худой джентльмен меланхолического вида, значительно старше своей жены, с нездоровым желтым лицом и мягкой, точно ватной, бесформенной бородкой.

Сцены веселья разыгрываются для меланхолического эффекта.

Его отсутствие героического роста кажется вполне подходящим для меланхолического мира, изображенного Аполлонием.

В своей de occulta philosophia Агриппа определил три типа меланхолического гения.

Ну, что, настроение меланхолическое, капризы?

Меланхолический блог — Штуттерхейм (США)

Мелисса Бродер

Представьтесь, пожалуйста, и расскажите, чем вы занимаетесь.
Я писатель. Я пишу всевозможные вещи: стихи (четыре сборника, включая Last Sext), эссе (книга So Sad Today), романы (The Pisces, которая выходит в мае 2018 года, и два других, над которыми я работаю сейчас) и некоторые секреты. Теле- и кинопроекты.

Что заставляет вас чувствовать меланхолию?
Быть живым, безответная любовь, видеть физическую красоту незнакомца на улице, воспоминания, человек, который ест суп в одиночестве в закусочной, то, как другой человек произносит слово «молоко», гормоны, как люди относятся друг к другу так, как будто мы не все одна раса, время, зависть, этот пакет с закусками, который мой папа однажды купил для меня, нейрохимия, сравнение моих внутренностей с внешним миром других людей, участие в проблеме, отсутствие моей бабушки, Евы.

Что для вас лично значит меланхолия?
Я склонен перекрывать собственный океан печали, и это вызывает беспокойство. Не знаю, почему я так боюсь своих чувств. Я всегда боюсь, что печаль меня утонет. Но когда я наконец сдаюсь этому, я плыву.

Как ваши меланхолические чувства влияют на вас и вашу работу?
Письмо — это способ безопасно открыть плотину и позволить некоторым чувствам выйти наружу. Это способ контролировать повествование, когда мы не можем контролировать повествование в жизни.Или это способ принять эту потерю контроля — когда работа просто вытекает из вас — и сказать: «Эй, как хорошо быть сосудом для слов, может быть, я тоже могу быть сосудом для жизни».

Как вы можете использовать это меланхолическое состояние в своих интересах?
Пишу, чтобы облегчить дискомфорт. И мне часто бывает неуютно.

Каким образом меланхолия вдохновляет или влияет на вашу работу?
Я использовал свои навязчивые и компульсивные наклонности в своих интересах, чтобы стать плодовитым творцом.Я никогда ничего не пишу. Я просто делаю это. Если я чувствую что-то вроде «давай алхимизируем это». Таким образом, тревога обеспечивает скорость, импульс и мотивацию для моей работы, а меланхолия дает человечность, более мягкое сердце.

Как люди из вашей страны испытывают меланхолию?
Мы едим и покупаем говно.

Есть ли у вас какие-нибудь любимые песни, которые можно послушать, когда чувствуете себя меланхоликом?
Меня всегда преследовал альбом J Dilla «Donuts», потому что он сделал его, когда был очень болен и скончался всего через три дня после его выпуска.В нем есть горьковато-сладкий оттенок, и одно название песни, в частности, «Последний пончик ночи», как бы суммирует краткость радости. «Wawa by the Ocean» Мэри Латтимор, «God» Кендрика Ламара, «On the Level» Мака ДеМарко, «Эффект бабочки» Трэвиса Скотта и «Another Weekend» Ариэля Пинка — вот некоторые песни, вышедшие в этом году. Я считаю красивым. «Св. «Небесные иды» и «Парад роз» Эллиота Смита, «Привет, луна» Джона Мауса, «Царство отчаянной любви» П. Дж. Харви и «Я не виню тебя» от Cat Power — старые фавориты.
По правде говоря, я стараюсь в основном избегать меланхолической музыки, потому что во мне уже много меланхолии. Например, я жажду противоположного и чувствую себя хорошо, когда катаюсь и слушаю радиопередачи на Power 106, рэп-станции в Лос-Анджелесе. Если я хочу по-настоящему погрузиться в мир, как будто хочу получить покой под тяжелым чувством, я слушаю созданный мной эмбиент-плейлист под названием «Ангелы». В нем есть Aphex Twin, Tycho, Jon Hopkins, Stars of the Lid…

Какие книги вызвали у вас чувство меланхолии?
Так много… Широкое Саргассово море Джин Рис, Потерянная дочь Елена Ферранте, Смерть в Венеции Томаса Манна, Спорт и развлечение Джеймса Солтера, Шаль Синтии Озик, Рахат-лукум Ян Уолкерс

И, наконец, есть фильмы, которые заставляют вас чувствовать себя особенно меланхолично?
Я бы сказал «Фортепиано».Но опять же, как и музыка, меня не тянет к меланхолическим фильмам, потому что во мне уже много этого. Фильмы, которые я смотрю снова и снова, такие как «Гарольд и Кумар» и «День сурка».

Двойная меланхолия | Арсенал Целлюлозный Пресс

« Двойная меланхолия » Криса Гатчалана — это мемуары, которые меняют правила игры. Быть странным и быть коричневым — разные проблемы, но занимать тело и ум, заблокированные между ними двумя, — это мир, который мы не можем испытать всем.Застряв в расщелине, где личное встречается с политикой, мы, читатели, болеем за рассказчика. Блестящий и захватывающий. -Челин Найт, автор Уважаемый нынешний житель

Альберто Мангель встречает Ричарда Родригеса в этих бесстрашных интимных мемуарах. Проза Гатчалана вызывающая воспоминания, лирическая и поэтичная. Это также строго и жестко. Гатчалян не только разоблачает деспотическое наследие нашей гомофобной, расистской и патриархальной истории.Он также выставляет себя напоказ. В отрывках с явной очевидной уязвимостью он предлагает читателям окно в неоправданные, неправильные желания, стремления и ненависть, которые мы все несем в той или иной форме, и которые многие из нас идут на многое, чтобы замаскировать. -Маркус Юсеф, лауреат премии Симиновича и премии Rio Tinto Alcan Performing Arts Award

Произведение такой экстрасенсорной интимности, почти создается ощущение, что они наблюдают за мыслями Гатчалана в реальном времени на странице.Диаристический, теоретический, лирический, Double Melancholy дает голос уникальной, состоящей из нескольких дефисов идентичности. -Jordan Tannahill, автор Liminal

C. E. Gatchalian’s Double Melancholy наметил центральный и захватывающий путь: канадец филиппинского происхождения пытается выявить сложности своей идентификации с белыми и западной «высокой культурой» из книги Э.От М. Форстера до Энн из Зеленых Мезонинов, от Теннесси Уильямс до Марии Каллас. Как смуглый и странный художник, Гатчалян не жалеет ни себя, ни других, часто вызывающе и остроумно. Грандиозная и оригинальная книга враждующих голосов, многие из которых принадлежат самому автору. -Уилл Эйткен, автор книги Antigone Undone

C. E. Gatachlian’s Double Melancholy — это смелый и душераздирающий фейерверк в виде книги.Автор, называющий себя «коричневым чудаком» и известный драматург, исследует внутреннее прошлое различных художников как средство углубления собственного самосознания и демонстрации своего необычного стиля прозы. — Джордж Фетерлинг, автор книги Ночные путешествия

Безумный мир: Анатомия меланхолии Роберта Бертона | Мозг

Могила Роберта Бертона в Крайст-Черч, Оксфорд, имеет загадочную латинскую надпись, предполагающую, что «Меланхолия дала жизнь и смерть» ее обитателю.Историки и антиквары часто размышляли о его точном значении. Настойчивый слух, распространенный современником Бертона, биографом и оксфордским сплетником Энтони Вудом, подразумевал, что его истоки лежат в прочтении Бертоном астрологической карты, предсказывающей его собственную смерть в 1640 году. Меланхоличный Бертон, как предполагали сплетни, покончил жизнь самоубийством и тем самым мрачно подтвердил факт своей смерти. предсказание астролога. Доказательств с обеих сторон немного, но слухи не исчезли. Таким образом, меланхолия, сложная и весьма досовременная болезнь, вполне могла убить Бертона: она определенно должна была занимать большую часть его времени при его жизни.Книга Бертона «Анатомия меланхолии », которая была впервые опубликована в 1621 году и переиздана в нескольких последующих изданиях в 17 веке, была огромной, эрудированной книгой. Анатомия неуклонно расширялась на протяжении всей жизни Бертона, поскольку он постоянно переделывал текст и добавлял дополнительные материалы к каждому новому изданию. Книга завоевала широкую читательскую аудиторию среди его ученых современников по всей Европе и оставалась популярной еще долгое время после смерти Бертона. Похоже, что многие из его более поздних читателей рассматривали Anatomy как полезный склад впечатляющих знаний, которые можно было бы использовать для своих собственных целей, а иногда и как источник практических советов.Один врач 17 века Ричард Нэпьер, как сообщается, использовал некоторые лекарства, которые он нашел в работе Бертона, для лечения своих пациентов.

Что именно анатомировал Anatomy ? Любой разумный ответ на этот вопрос предполагает возвращение в незнакомый и сложный ментальный мир. В 16-17 веках меланхолия обычно определялась в медицинской литературе (которая сама опиралась на аристотелевские, гиппократовские, галенианские и другие классические источники) как форму бреда (или душевного расстройства), характеризующегося ухудшением умственных способностей пациента ( обычно разум или воображение) в сочетании с явным отсутствием лихорадки и сопровождаются страстями страха и печали.Раннее современное понимание меланхолии опиралось на юмористическую теорию для объяснения ее основы и эффектов — в частности, оно связывало меланхолию с избытком одного юмора, в частности черной желчи. Медицинские обсуждения жидкостей были сложными, но основывались на предположении, что здоровое тело демонстрирует равновесие между четырьмя жидкостями (кровь, мокрота, желтая и черная желчь). У каждого юмора были свои отличительные характеристики, полученные из элементов тепла, холода, влажности и сухости.Кровь была горячей и влажной, желтая желчь была горячей и сухой, мокрота была холодной и влажной, а черная желчь была холодной и сухой. Любое нарушение этого равновесия было потенциально вредным и приводило к расстройствам и болезням. Классические и более поздние авторы умножили основные гуморальные строительные блоки, чтобы провести детальный анализ множества возможных темпераментов или смесей юморов. Основное предположение этого рассказа заключалось в том, что «идеальная» гуморальная смесь возникала редко — поэтому большинство людей были неуравновешенными в отношении своего юмора.В случае меланхолии избыток холодного и сухого юмора черной желчи вызывал симптомы, влияющие как на тело, так и на душу вместе, создавая меланхолию, которую мы могли бы анахронично назвать соматическим и психическим расстройством. Следовательно, Бертон Анатомия содержал много обсуждений строения и функций тела, в основном к началу первой части работы, где он отметил, что «считает неуместным сделать краткое отступление от анатомии тела. тело и способности души, для лучшего понимания того, что будет дальше ».Для этой части книги Бертон использовал работы известных анатомов и медиков 16-го века, таких как Андреас Везалий и Жан Фернель. Но его подход к меланхолии основывался не только на медицинских знаниях: среди «разнообразных писателей», которых он цитировал, были произведения классической литературы, теологии и истории. Такое всеядное отношение к своим источникам отчасти было обусловлено терапевтическими целями Анатомии . Бертон явно рассматривал свой проект как предприятие, движимое надеждой облегчить или вылечить меланхолию, хотя в книге сквозит темная нить пессимизма относительно шансов на достижение этой цели. Anatomy также был расширенным упражнением по самолечению. «Я пишу, — отмечал Бертон на первых страницах, — о меланхолии, потому что стараюсь избегать меланхолии». Лекарство можно было найти в пастырской заботе священника или в работе (Бертон велел читателю «не быть одиноким, не бездельничать»), а также в аптеке или кабинетах врача. Таким образом, меланхолия как расстройство занимала странное пространство между знаниями медиков, пасторов и философов-моралистов.

Анатомия меланхолии Бертона представляла собой вскрытие, выполненное не скальпелем, а по книге, или, если быть точнее, с помощью сотен книг. Он населял глубоко книжный мир, физически ограниченный пределами Якобина и Стюарта Оксфорда (где Бертон был учеником Церкви Христа большую часть своей взрослой жизни), но который варьировался на протяжении веков обучения, включая медицину, теологию, классическую литературу. и история. Поэтому важно понимать, что отличает его работу, а что нет.С одной стороны, относительно небольшая часть содержания, медицинского, теологического или исторического, в Anatomy действительно оригинальна. Возможно, самой характерной чертой подхода Бертона к своему предмету была его обширная эрудиция и то, что его ученые современники назвали бы «обилием», то есть запутанная сеть мнений и авторитетов, которую он вплетает в текст. Анатомия во многом обязана методу композиции –, в котором собственные мысли автора переплетаются с тканью цитат других авторов, поэтому, описывая природу и средство от меланхолии, Бертон занимался тем, что некоторые современные критики называют своего рода чревовещанием, якобы позволяя другим авторам говорить за него.Тем не менее, Burton был не просто продавцом вторичного обучения. Уникальный вклад Anatomy заключался не столько в его материале, сколько в извилистом, ироничном, игривом и убедительном пути, который он преодолел.

Поскольку его структура во многом была обязана цитатам из других текстов, и каждый год появлялось все больше научных работ, навязчивый зуд Бертона пересмотреть Анатомия никогда не мог быть удовлетворен. Следовательно, его исправления расширили текст, значительно превзойдя его первоначальный размер.Несмотря на то, что Бертон сетовал на то, что «у нас будет огромный хаос и беспорядок в книгах, мы угнетены ими, наши глаза болят при чтении, наши пальцы вертятся», у него, похоже, не было никакого желания доводить дело до конца. Причины этого упражнения в научном вечном двигателе отчасти банальны, а отчасти сложны. С одной стороны, всеобъемлющий энциклопедический подход Бертона требовал знакомства с постоянно растущим объемом научных исследований; с другой стороны, самотерапевтический проект, над которым он работал, связывал письмо и чтение с надеждой на излечение.В каком-то смысле прекратить писать и читать о меланхолии было бы поступком к провалу.

Другой отличительной чертой подхода Бертона к неразрешимой проблеме меланхолии была его забота о том, чтобы поместить ее в более широкий контекст. Понимание меланхолии было не просто вопросом индивидуальной психологии или патологии, но и общественными и политическими силами, которые ее породили: для него болезнь была не просто внутренним состоянием, свойственным некоторым больным, но общеевропейской проблемой (понятие «эпидемии» меланхолии было обычным явлением в то время) с внешними причинами.Европа в 17 веке была расколота по швам религиозной войной и конфессиональным конфликтом; немногие государства спаслись бегством, и, как отмечают многие историки, этот фон войны и политических потрясений сформировал политическое измерение проекта Бертона. Не менее пристальное внимание уделялось и другим причинам и контекстам меланхолии. Следовательно, существуют разделы Анатомии , посвященные политическому и церковному покровительству, политике, роли религии и религиозного энтузиазма в меланхолии и (насущная проблема, которая близка сердцу многих из ее последующих академических читателей) «Несчастье ученых». .

Мир Бертона был миром, дисциплинарные границы которого были проведены совершенно иначе, чем сегодня, и в котором строгая образовательная и техническая специализация воспринималась неоднозначно. Будучи продуктом как относительно узкой интеллектуальной экосистемы Оксфордского университета, так и более широкого океана учености, в котором он плавал без особых усилий, Бертон был частью поколения, которое все еще ценило исчезающую цель «всеобщего обучения». Средневековые и ранние современные университеты разделили интеллектуальный мир на отдельные дисциплины со своими собственными отдельными традициями, текстами и методами и в целом ценили так называемые « высшие факультеты » медицины, права и теологии выше предметов, которые входили в бакалавриат бакалавриата. степени, такие как логика, риторика и натурфилософия.Однако они также предполагали, что все эти дисциплины связаны между собой и что овладение всеми ними желательно и возможно. Идеальный «общий ученый» мог охватить все человеческие знания, трактовать математику, библейскую критику, натурфилософию, богословие, медицину, риторику и классическую литературу. Эта мысль может показаться отрезвляющей для большинства современных ученых, историков и медиков, но в начале 17 века знать что-то обо всем по-прежнему было жизнеспособной и интеллектуально респектабельной целью.Таким образом, не было ничего необычного ни в Роберте Бертоне, богослове по образованию и по профессии, занимающемся проблемой меланхолии, ни в его взглядах на предмет, в которых смешались медицинский, теологический, моральный и политический подходы.

Тем не менее, Anatomy является одновременно отражением и обвинением стремления к «общему обучению». В 17 веке постепенно развивались все более специализированные научные дисциплины с их собственными техническими словарями и литературой.Одним из следствий этого постепенного, но глубокого сдвига было в конечном итоге ограничение возможностей ученых, обучавшихся преимущественно филологии, латыни и греческому языку (то, что мы теперь назвали бы «гуманитарными науками»), правдоподобно участвовать в разговорах о медицине и натурфилософии. Мы снова знаем от Энтони Вуда, что, помимо того, что Бертон был теологом, вторгшимся на территорию медицины, он также имел репутацию опытного математика и астронома. Хотя такой интеллектуальный диапазон был типичен для ученых конца XVI и XVII веков, примерно после 1650 года он стал гораздо реже.К концу 18 века медики все еще могли читать богословие, но большинство теологов, вероятно, менее уверенно высказывались о медицинском образовании. Анатомия ни в коем случае не последний из исчезающих видов, поскольку многие другие авторы 17-го века с энтузиазмом писали большие, эрудированные книги этого типа, но он действительно отражает конкретный, а теперь затмеваемый момент во взаимосвязанных историях. философии, науки и медицины.

Есть много способов понять обширный и своеобразный проект Бертона, но большая часть недавней критики Anatomy была направлена ​​на его интеллектуальный и культурный контекст.Историки и литературные критики обычно пытались разобраться в его различных медицинских, теологических, риторических и иронических аспектах, рассматривая их наряду с проблемами современников. Книга Мэри Энн Лунд полностью соответствует этой традиции, но при этом особое внимание уделяется концепциям чтения и читателю. В этом отношении работа «Меланхолия, медицина и религия в Англии раннего Нового времени» отличается от других недавних работ о Бертоне, таких как превосходная книга Ангуса Гоуленда « Миры меланхолии эпохи Возрождения: Роберт Бертон в контексте » (Cambridge University Press, 2006). его исходное предположение.В то время как книга Гоуленда больше касается философских основ проекта Бертона и подчеркивает, что «миры», в которых обитает Anatomy , связаны как с медицинской традицией, так и с этической и политической философией, Лунд уделяет меньше внимания философии. Подход к Бертону как к литературному исследователю, а не как к историку медицины или интеллектуального труда, заставляет Лунда обратить внимание на стратегии и методы, используемые в Анатомии для анализа меланхолии, и на то, в каком смысле эти вещи имеют такое же значение для общего проекта Бертона, как и сам процесс. содержание книги.Ее цель — выявить связь между «чтением и лечением» в работе Бертона (то есть связь между чтением о меланхолии в «Анатомии » и сложным процессом очищения от болезни). Она стремится установить эти отношения «в контексте ранних современных представлений о деятельности чтения и ее воспринимаемых эффектах» (стр. 2). История чтения стала областью роста для литературоведов и историков в последние годы, при этом большое внимание уделяется как механике того, как читатели XVII века на самом деле читают, комментируют и обрабатывают книги, так и исходным предположениям. эти мероприятия.Общая направленность всей этой работы заключалась в том, что чтение в прошлом не было самоочевидным или очевидным занятием — оно существенно и существенно отличалось от нашего собственного опыта. Однако Лунда меньше интересует механика процесса чтения, а больше его интересуют стратегии, которые сам Бертон использовал для определения и даже построения своей читательской аудитории; ее конечная цель — подумать о том, как чтение как занятие существовало в XVI и XVII веках. Как я уже сказал, выделить то, что характерно и интересно в работе Бертона, из его обширного лоскутного рисунка цитат и авторитетных источников — непростая задача.Отношения между автором «Анатомии » и ее читателями, в которых Бертон принял множество образов, в том числе сурового сатирика, пастырского советника, врача и священника, — одна из центральных особенностей книги и многообещающая область для такого рода исследований.

Взаимодействие с текстом Анатомии было буквально предназначено, в терминологии Лунда, «чтение для лечения». Лунд утверждает, что Бертона как автора глубоко интересовала реакция читателей на его работу, но не определение характеристик «идеального типа» читателя или конкретные предположения о том, как читатели отреагируют на Anatomy .Скорее, утверждает Лунд, его открытое представление о природе своей аудитории было направлено на максимальное раскрытие потенциала Anatomy для облегчения меланхолии. Это сделало его работу странным лекарством от чтения — не рецептом с заранее определенными эффектами, а вместо этого тонким мероприятием, которое могло бы утешить и облегчить меланхолические симптомы различными способами. Лунд считает, что лечебные эффекты чтения сами по себе серьезно относятся к ним, и этот факт отличает его от других подходов к проблеме меланхолии.В то время как тексты в медицинской традиции могут предлагать анализ меланхолии или истории болезни, для Бёртона книга сама по себе является терапевтическим вмешательством.

Лунд прослеживает эту тему чтения и чтения в различных условиях, помещая Anatomy в контекст современной теологической литературы по «лечению совести», а также среди медицинских текстов, посвященных различным возможным лекарствам от меланхолии. Вопросы жанра и того, что значит описать « Анатомия » как медицинский текст или как сатиру, важны для аргументации Лунда; она указывает, что предыдущие попытки приспособить Anatomy к одному конкретному жанру и определить, что такое книга, ошибочны.Книга Бертона, например, не является ни сатирой, ни просто народным трудом, популяризирующим элитарное медицинское образование — она ​​содержит характеристики обоих этих проектов и многое другое, но не может быть сведена ни к одному из них. В целом, «Меланхолия, медицина и религия в Англии раннего Нового времени» содержит много интересного, чтобы сказать о многих аспектах «Анатомии » . Это короткое, элегантное исследование очень длинной, бессвязной книги, которая многое делает для открытия мира Anatomy .Он заканчивается краткой кодой о некоторых ранних современных читателях Бертона и о том, что мы можем узнать о них из заметок, пометок и аннотаций, которые они оставили в копиях Anatomy . В некотором смысле этот раздел завершает круг, начатый во введении Лунда, поскольку он переходит от концепций чтения к реальным людям, листающим и записывающим книги. Его основная идея полезна — все его умело отображенные знания и внимание, которое автор уделял размышлениям о своей аудитории, вызвали то, что могло показаться неожиданной реакцией, такой как реакция Ричарда Нэпьера.Тем не менее, как предполагает Лунд, в некотором смысле Бертон сам попытался поощрить это разнообразие, представив работу, в которой была сделана попытка вылечить без назначения рецептов.

© Автор (2010). Опубликовано Oxford University Press от имени Гарантов Мозга. Все права защищены. Для получения разрешений обращайтесь по электронной почте: [email protected]

.

Сионизм и меланхолия

Прекрасный текст, учёный и усердный, но не без изворотливости языка.Это научное произведение, написанное как меланхолическая новелла.

~ Галили Шахар, Haaretz

Поистине оригинальная работа, затрагивающая всепроникающее состояние меланхолии, с которым сталкиваются многие прогрессивные и левые художники, мыслители, ученые и политические деятели. Короткая жизнь Исраэля Зарчи становится средством, с помощью которого Ницан Лебович исследует требования, последствия и удивительные достоинства меланхоликов в настоящем.

~ Юджин Шеппард, автор книги Лео Штраус и политика изгнания: создание политического философа

Благодаря захватывающему рассказу Лебовича мы обретаем чувство близости и глубокое понимание Зарчи-человека и Зарчи-автора…. Работа фундаментально и полностью междисциплинарна, она ловко перемещается между интеллектуальной историей, литературными исследованиями, политической философией и психоанализом, чтобы назвать самые важные координаты на карте Лебовича.

~ Наама Рокем, автор книги «Условия прозаики: Генрих Гейне и пространства сионистской литературы»

Лебович многое рассказывает о творчестве Зарчи и меланхолическом мышлении целого поколения современных израильтян.. . . Настоятельно рекомендуется.

~ Выбор

Основная линия аргументации Лебовича в книге оригинальна и интересна. Монография является важным вкладом в литературную историю еврейской прозы. . . . Монография. . . незаметно выявляет в еврейской литературе голос, который резонирует с израильской левой политикой, но при этом отличается от ее основных точек зрения.

~ Политическое богословие

Это уникальная природа меланхолии Зарчи, которую Лебович стремится исследовать и объяснять.Эта литературная и, по мнению Лебовича, политическая тема здесь впервые привлекает внимание ученых.

~ Орит Розин, Тель-Авивский университет, иврит

Освободить место для меланхолии — RSA

Мы живем в эпоху, когда «счастье» стало лакмусовой бумажкой для хорошей жизни. Но хорошо ли это, или это было достигнуто благодаря подавлению основных человеческих эмоций? Возможно, эти чувства не требуют культурного осознания и поддержки; приспособление, а не отказ? Клем Хенриксон FRSA утверждает, что «меланхолия» — одна из таких эмоций.

Наша озабоченность идеями счастья и оптимизма в жизни имеет множество проявлений. Существует множество разнообразной литературы по самопомощи, от философских изысканий в духе Алена де Боттона до публикаций с практическими советами для повседневной жизни. Существуют также социально-политические предприятия, пропагандирующие и оценивающие компоненты счастья и роль политики в расширении его распространения. При таком подходе индикаторы счастья используются правительствами в качестве меры успеха.Разделяя аргументы своей книги « A Manifesto for Happiness », Ричард Лейард недавно говорил в ЮАР о достоинствах такой попытки.

Философия меланхолии

Несмотря на эту музыку настроения, стремление к счастью ни в коем случае не является бесспорным. Существуют прецеденты, когда ставится под сомнение продвижение счастья как основание для жизни и последующее формирование образа жизни. Примеры включают в себя вопросы утилитаризма Джона Стюарта Милля в 19 веке и аналогичное обвинение английского политического философа Джона Грея в 21 веке; оба указывают на предпочтение знания и истины как цели.Затем у нас есть опасения по поводу появления наркозависимой культуры, неспособной создать вершины трагического искусства, и здесь у нас есть американские ученые Рональд Дворкин ( Искусственное счастье, 2006) и Эрик Уилсон ( Против счастья , 2008 ) .

Есть веские аргументы в пользу того, чтобы распространить эти опасения на неспособность счастья полностью удовлетворить потребности человеческой психики. Утверждается, что существует универсальная психологическая связь между меланхолией и пожизненным человеческим опытом «отстраненности».Слово «непривязанность» используется здесь не в смысле эмоциональной отчужденности, а для описания многих аспектов разлуки и потерь, которые люди переживают как неизбежную часть жизни. При рождении происходит отделение от матки, а после смерти — от мира. Помимо этих двух важных событий, люди проходят через жизнь множество отстранений. Значительными являются разлука с родителями, а впоследствии и с детьми, а также случаи разрыва отношений со сверстниками.Пространственные перемещения между разными окрестностями, домами и странами тоже вызывают боль. У людей развивается привязанность к местам, и когда они разрываются, возникает чувство потери. Изменения в природной и искусственной среде и образе жизни часто воспринимаются с сожалением и даже грустью. Люди преуспевают в переменах, но они также оплакивают потерю и ход времени, движение от настоящего к прошлому. Эту всепроникающую связь между непривязанностью, потерей и жизнью нужно принять, а не отрицать.

Обзоры использования термина «меланхолия», такие как «Анатомия меланхолии » Роберта Бертона в 17 веке и «Меланхолия » Ласло Фёльденьи в 20-м веке, показывают, что его систематически патологизировали и путали с депрессией и другим психическим здоровьем. вопросы. Был сделан неуместный акцент на избегании меланхолических чувств и отказе принять их как важную черту человеческой концепции и идентичности.

Значение меланхолии

Общество часто ожидает, что поведение будет репрессивным.Например, в прошлом ожидания в отношении долга, религиозности и сексуального воздержания противоречили человеческим импульсам и меняющимся социальным настроениям. Представление возможностей для изменений и выбора принесло огромные выгоды перед лицом сужающихся тенденций приемлемости в этих сферах. То же самое можно сказать и о нынешней помолвке со счастьем. Психологическое благополучие можно улучшить, уменьшив притеснение нереалистичных ожиданий счастья и уменьшив обременительную обязанность проявлять ложный оптимизм.

Но если есть смысл предлагать социальное и культурное пространство для меланхолии, как бы это выглядело на практике? Во-первых, расширение и популяризация художественного взаимодействия с меланхолией в различных условиях. Это будет включать в себя проецирование эмоций через художественные дискуссии в различных средствах массовой информации и разработку программ искусства с меланхолической точки зрения. Искусство — это то место, где меланхолия чаще всего признается и рассматривается как основная человеческая эмоция.Это чувство выражается в живописи, скульптуре, музыке, кино и литературе. В этих актах творения можно найти утешение и удовлетворение, некоторые из которых достигают высот человеческих достижений. В качестве указателей на подход, который одновременно отражает и принимает реальность утраты и печали, следует способствовать развитию меланхолического искусства, чтобы оно способствовало широкому общественному диалогу.

Во-вторых, создание и сохранение экологических пространств, как естественных, так и искусственных, способствующих духовности.Это могло бы включать, но значительно выводить нас за пределы религиозных построек, предлагая разнообразные настройки, отвечающие потребностям светской эпохи. Концептуализация этих пространств потребует новаторского мышления и совместных консультаций, наряду с профессиональным учетом эстетики окружающей среды, архитектуры, возможностей для общественных скульптур и инсталляций, ландшафтного дизайна и городского и сельского планирования.

В-третьих, стимуляция дискурса вокруг ожиданий того образа жизни, который приспосабливает меланхолию.Это затронет такие вопросы, как природа меланхолии, включая ее комфорт, ее значение с точки зрения групповых и индивидуальных жизненных привычек и ее роль в ритуалах, в обозначении частных и общественных событий, а также в коллективном признании утраты и социальных изменений.

И, наконец, содействие широкому обсуждению общественностью и специалистами роли меланхолии с целью повлиять на развитие понимания и соответствующих оценок благополучия. Цель не состояла в том, чтобы оценить степень, в которой люди чувствуют себя меланхоликами; вместо этого субъективные показатели будут ограничены оценкой того, насколько люди чувствуют себя свободными и способны выражать и испытывать меланхолию.Предлагаемые меры в отношении искусства, окружающей среды и дискурса о образе жизни могут быть измерены как объективные индикаторы. Суть расследования — это степень институциональной поддержки меланхолии и, следовательно, ее освобождения.

При освобождении места для меланхолии не предлагается коллективное погрязание в ностальгии или оправдание бездействия или отказа от других важных аспектов благополучия. Способность общества смягчать неравенство, бедность и другие структурные проблемы, оказывающие неблагоприятное воздействие на людей, полностью одобряется.Скорее то, что ищут, — это понятие самореализации в пределах того, что является реалистичным и которое обслуживает значительную часть печали и размышлений о потере. Намерение состоит не в том, чтобы запретить счастье, а скорее в том, чтобы открыть для принятия и развития аспект сознания, который может предложить бальзам вдали от блеска оптимизма.

Удовольствие от меланхолии, доброта от меланхолии — это ее близость к тому месту, где мы находимся: реализм купается в облегчении, что некуда упасть.Ощущение гармонии с жизнью в минорной тональности. Воспитание меланхолии включает в себя деликатное сочетание уменьшения и увеличения. Изоляция, одиночество и ничтожество возведены в благородство, распространившееся по текстуре жизни.

---

FRSA Клема Хенриксона является автором книг «Нравственность и государственная политика» и «Революция в семейной политике»

Внутренняя история: Гордон Игл и МЕЛАНХОЛИ КАК СЛИВА ДЫМА

«Поэт, который сочиняет», китайский художник Гордон Игл представляет межкультурные звуки и стили в своей музыке для сопрано и фортепиано.»MELANCHOLY IS LIKE A PLUME OF SMOKE» включает в себя сборник из пяти песен с музыкой и текстами, написанными Eagle. Этот новый альбом Ravello Records объединяет древние китайские поэтические традиции и западное звучание в одной прогрессивной записи.

Сегодня Гордон — наш представленный художник в «The Inside Story», серии блогов, посвященной внутреннему устройству и личностям наших композиторов и исполнителей. Читайте дальше, чтобы узнать о его чувствах меланхолии вокруг этого альбома…

Когда вы поняли, что хотите стать художником?

В начальной школе я быстро овладел многими видами искусства, но моя семья хотела, чтобы я занимался политикой, как и многие другие гражданские лица.Итак, у меня не было хорошего образования в музыке или других искусствах. После многолетнего образования в старших классах средней школы я понял, что хочу стать художником, потому что мне было очень скучно и бесполезно. Но, к сожалению, у меня не было другого выхода, кроме как изучать китайский язык в университете.

Если бы вы могли зарабатывать на жизнь любой работой в мире, какой бы это была работа?

Я думаю, что это должен быть художник, режиссер или писатель, потому что это то, на что я надеялся, и я бы избегал повседневной рутины.Но, конечно, я не исключаю некоторые профессии, например, магната или фермера. Но если я не смогу зарабатывать на жизнь, я выберу повар, как я и планирую сделать сейчас.

Если бы вы могли проводить творческое время в любой точке мира, где бы это было?

В любом безопасном месте, где много полей, принадлежащих мне. Потому что я чувствую себя в безопасности и расслаблен.

Если бы вы мгновенно приобрели опыт игры на одном инструменте, что бы это было за инструмент?

Чем занимаюсь сейчас, вокалом, потому что голос — самый важный инструмент.Но было бы лучше, если бы я мог петь каждую мелодию.

Какой ваш любимый музыкальный момент на альбоме?

В некоторые моменты на этом альбоме я плакал несколько раз, и после этого я немного оцепенел. Я думаю, что это создает уникальную музыкальную атмосферу, которая связана с традиционным китайским словом «добро».

Этот альбом, безусловно, очень важен для меня, и я благодарен PARMA за его продвижение по всему миру.

Обзор | Нежелание: упражнения в меланхолии

Билли-Рэй Белкорт
Майк Буршайд
Джинджер Брукс Такахаши
Жюстин А.Палаты
Ноа Гинигер

Кураторы Ванесса Кван и Кимберли Филлипс

Нежелание: упражнения в меланхолии предлагает пересмотреть меланхолию, определяемую нашим современным состоянием. Сопротивляясь историческому определению меланхолии как недуга, порождающего беспорядок или бездействие, эта выставка переосмысливает пассивную печаль как мощный отказ, как сознательное (или бессознательное) «отстранение», умышленное производство порождающих неудач и сопротивляющихся потенций.Каждый из участвующих художников начинает с идеи, что за пределами «удовлетворенности» находится мощный расцвет. Нежелание — это сопротивление и предложение: оно является ответом на глубокие культурные рассуждения, свидетелями которых мы являемся в данный момент времени, когда границы и исключения определяемого государством гражданства становятся все более опасными.

Выставка выходит за рамки дисциплины. Танцевальная артистка Жюстин Чемберс исследует хореографию сопротивления, выросшую из прилежной и воплощенной интерпретации всех второстепенных жестов на пути к поднятию рук в знак капитуляции.Художник по скульптуре и перформансам Майк Буршайд копает абсурдные идеи в отношении нашей культурной озабоченности маскулинной продуктивностью, в то время как художник по социальным практикам Джинджер Брукс Такахаши работает над созданием новых сетей ценностей в производстве еды, напитков и сообщества. «Плакучая» ива находится в центре многогранного подхода медиа-художника Ноа Гинигер к обращению вспять печали и отказа от успеха, а поэт и критик Билли-Рэй Белкорт позиционирует траур как определяющий аспект активного и стойкого субъекта — и предлагает, чтобы будущее, если оно вообще нас удерживало, должно было обратиться к этой теме напрямую.