Наука психологии о: Психологические науки — Псковский Государственный Университет

Психологические науки — Псковский Государственный Университет

Абитуриенту Направления подготовки Аспирантура Психологические науки

Программа ориентирована на подготовку высококвалифицированных   кадров высшей квалификации в области психологических наук, решающих научно — исследовательские, научно-педагогические, практические профессиональные задачи; обладающих социальной мобильностью, конкурентноспособностью и устойчивостью на современном рынке труда региона и Российской Федерации.

Основными задачами подготовки аспиранта являются:

• формирование навыков самостоятельной научно-исследовательской и педагогической деятельности;

• углубленное изучение теоретических и методологических основ психологической науки;

• совершенствование философской подготовки, ориентированной на профессиональную деятельность;

• совершенствование знаний иностранного языка для использования в научной и профессиональной деятельности;

• формирование компетенций, необходимых для успешной научно-педагогической работы в данной отрасли науки.

Преимущества программы:

По завершении обучения аспирант, получивший квалификацию «Исследователь. Преподаватель-исследователь», должен обладать разнообразными универсальными, общепрофессиональными и профессиональными компетенциями, что позволит ему ориентироваться в современных научных концепциях, грамотно ставить и решать научно- исследовательские и практические задачи, участвовать в практической и прикладной деятельности, владеть основными методами обучения и воспитания, владеть комплексом знаний и методикой преподавания в учебных заведениях всех уровней и форм.

Содержанием профиля «Педагогическая психология» является исследование психологических фактов, механизмов, закономерностей учебной деятельности и действия ее индивидуальных или коллективных субъектов (обучающихся, группы, класса), самой педагогической деятельности и действия ее индивидуальных или коллективных субъектов (педагога, педагогического коллектива), взаимодействия субъектов педагогической и учебной деятельности на различных уровнях и ступенях образовательного процесса; исследование психологического влияния содержания и форм организации образовательного процесса на его результаты, влияния характера и содержания различных видов деятельности, осуществляющейся в условиях образовательной среды, на возникновение и развитие психологических новообразований обучающихся, их личностное развитие на разных ступенях и уровнях образования; исследование развития педагогической психологии в исторической ретроспективе и современном состоянии.

Основные дисциплины:

• Методология и организация научных исследований в педагогической психологии;

• Методологические аспекты современной психологии;

• Педагогическая психология;

• Психология высшей школы;

• Современные образовательные технологии;

• Математико-статистические методы обработки эмпирических данных;

• Акмеология профессиональной деятельности»;

• Методы преподавания психологиив средних и высших специальных образовательных учреждениях.

Количество мест и срок обучения:

Очная

3 года

2 платных мест

Заочная

4 года

2 платных мест

 

ВЕДУЩИЕ ПРЕПОДАВАТЕЛИ

Преподаватели ПсковГУ

	Иванова Светлана Павловна – профессор, доктор психологических наук Курсы: Гендерная психология, Методика преподавания психологии, Психология семьи, Управление персоналом
	Манойлова Марина Алексеевна — заведующая кафедрой теологии, доктор психологических наук, доцент Курсы: Акмеология профессиональной деятельности, Психология малой группы, Социальная психология детства, Практическая социальная психология, Арт-терапия в работе с детьми группы риска, Психология семьи, Молодая семья — объект социальной политики, Психотерапия детско-родительских отношений

ИСТОРИИ УСПЕХА

Ковалевская Екатерина Владимировна – кандидат психологических наук, доцент, заместитель заведующего кафедры психологии ФГБОУ ВО «Псковский государственный университет», выпускник 2011 года. Имеет 10-летний опыт педагогической деятельности. С 2007 года работает на кафедре психологии Псковского государственного университета, до 2018 года являлась заведующей учебной лабораторией психологии при кафедре. В 2017 году защитила диссертацию на соискание ученой степени кандидата психологических наук по специальности 19.00.07 Педагогическая психология в ФГБОУ ВО «Российский государственный педагогический университет им. А. И. Герцена» на тему «Личностные предпосылки карьерного самоопределения старшеклассников». Является автором более 50 научных публикаций, среди которых монография, учебные пособия, 7 статей в ведущих рецензируемых журналах, 2 статьи в зарубежных журналах, входящих в базу Web of Science». Выиграла два индивидуальных научных гранта (РФФИ и Администрация Псковской области): 2014-2015 г.г. «Интерактивное обучение как форма психолого-педагогической поддержки карьерного самоопределения старшеклассников»; 2018-2019 г.г. «Социально-психологические факторы формирования конфликтологической компетентности современной молодежи». Преподаваемые дисциплины: Общий психологический практикум, Конфликтология, Теория и практика профессионального самоопределения, Информационные и коммуникационные технологии в деятельности психолога, INTEL.

УЧЕБНЫЙ ПРОЦЕСС 

Структура программы

Программа включает в себя следующие разделы и дисциплины:

1. Комплекс дисциплин методологического и научно-исследовательского цикла
2. Комплекс профильных дисциплин
3. Комплекс практико-ориентированных дисциплин
4. Программа включает в себя практики, выполнение которых способствует получению и закреплению у аспиранта опыта научно-исследовательской, педагогической и практической деятельности психолога

Методы обучения

В преподавании дисциплин программы используются активные и интерактивные методы обучения, а также современных информационные и коммуникационные технологии.

Исследования и проекты

Аспиранты проводят научные исследования по разнообразным темам, связанным с профилем подготовки «Педагогическая психология».

 

ТРАЕКТОРИЯ ПОСТУПЛЕНИЯ

для российских граждан

для иностранных граждан

 

ДОКУМЕНТЫ (ФГОС, ОПОП, ГИА, базовый учебный план, аннотации, рабочие программы практик, методические материалы, иные документы)

 

Контакты (руководитель / менеджер образовательной программы)

Ковалевская Екатерина Владимировна — заместитель заведущего кафедрой психологии, доцент

Тел. (8112) 72-09-07

Е-mail: [email protected]

ПОДАТЬ ДОКУМЕНТЫ

ЗАДАТЬ ВОПРОС

ПСИХОЛОГИЯ- ЭТО НАУКА В ДЕЙСТВИИ

«Если цивилизации суждено выжить, мы должны развивать науку человеческих отношений», – как- то сказал Франклин Делано Рузвельт, президент США. Психология- это наука о человеческих отношениях.

 В этом году в ТюмГУ наблюдается бум на психологию- подано более 800 заявлений, включая бакалавриат и магистратуру. И это не случайно. В XXI веке психология является  одной из наиболее популярных программ в мировом университетском пространстве  и источником восхищения для миллионов людей.

 Эксперты  ТюмГУ выделяют пять причин, чтобы учиться на психолога:

 • вы научитесь лучше понимать себя
• вы научитесь лучше понимать людей
• вы научитесь помогать людям решать проблемы и делать их жизнь лучше
 • вы научитесь собирать, систематизировать, анализировать и интерпретировать данные
 • вы получите одну из наиболее востребованных   профессий: ведь  психологи работают в таких отраслях, как образование, здравоохранение и спорт, политика, правосудие, индустрия, реклама и бизнес.

Психология- это не просто академический предмет, который существует в аудиториях, исследовательских лабораториях и отделениях психического здоровья.
«Психология- это наука в действии»

, утверждает Американская психологическая ассоциация. И действительно, психологию мы наблюдаем в повседневных ситуациях. Телевизионные рекламные ролики и печатные объявления, которые вы видите каждый день, полагаются на психологию в разработке маркетинговых решений, которые убеждают людей покупать рекламируемые продукты. Веб-сайты, которые вы посещаете, используют психологию, чтобы понять, как люди читают, используют и интерпретируют информацию в Интернете. 

Институт психологии и педагогики предлагает уникальную, обогащенную среду обучения с широким кругом возможностей, включая   индивидуальные образовательные траектории https://www.utmn.ru/obrazovanie/iot/
 Набор на направление «Психология» на платные места продолжается до 31 августа. А по заочной форме обучения- до конца октября.

Психология познания в области психологии

Базовое подразделение: кафедра общей и клинической психологии

Краткое описание направления

Психология познания в области психологии – это психология психологии, т.е. психология, обращенная на саму себя. Ее объект – человек. Ее предмет – психологическое познание. Ее цель – получить феноменологию и описать закономерности познания в области психологии.
Соответственно внутри психологии познания в области психологии можно выделить четыре более частных направления исследования:
– психология самопознания и самонаблюдения (психология познания психических явлений с позиции внутреннего наблюдателя).
– психология познания психических явлений, носителем которых является другой человек (психология познания психических явлений с позиции внешнего наблюдателя).
– психология творчества психолога (как в сфере академической, так и в сфере практической психологии – открытия и восприятия знания, полученного им самим).
– психология восприятия и понимания психологического знания (полученного другими, данного в готовом виде).
 
Избранные публикации, характеризующие направление
1. Левченко Е.В. Психология познания в области психологии // Актуальные проблемы психол. теории и практики. Экспериментальная и прикладная психология / под ред. А. А. Крылова. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1995. Вып. 14. С. 42–49.
2. Левченко Е.В. О развитии рефлексивных областей психологической науки // Психология и ее приложения: ежегодник РПО. М., 2002. Т. 9, вып. 2. Психология как система направлений. С. 14–15.
3. Шиленкова Н.А.Метод интроспекции в исследовании внутреннего мира психолога: дис…. канд. психол. наук. СПб., 2003. 250 с.
4. Бергфельд А.Ю.Восприятие эмоциональных явлений: дис…. канд. психол. наук. Пермь, 2002. 236 с.
5. Фирулева Е.В. Восприятие саморегуляции психических состояний: дис…. канд. психол. наук. Пермь, 2002. 236 с.
6. Кильченко О.И.Ментальная репрезентация психологических терминов: дис…. канд. психол. наук. Пермь, 2003. 258 с.
7. Шевелева М.С.Психика и явления психики: представленность в сознании: дис…. канд. психол. наук. Пермь, 2002. 227 с.
8. Ширинкина Л.В.Восприятие текста как психологический феномен: дис…. канд. психол. наук. Пермь, 2004. 269 с.
9. Заморина О.В.Восприятие подтекста речевого произведения (на примере научных текстов): дис…. канд. психол. наук. Пермь, 2005. 319 с.
10. Семенова М.Н. Ментальные репрезентации пространства и времени: дис…. канд. психол. наук. Екатеринбург, 2008.
11. Левченко Е.В., Потапова О.А.Образы в отображении внутреннего мира // Вестн. Перм. гос. ин-та культуры. 2006. Т.2, №1. С. 56-65.
12. Левченко Е.В. Восприятие текста как психологическая проблема // Стереотипность и творчество в тексте: межвуз. сб. науч. тр. / отв. ред. М.П.Котюрова. Пермь, 2003. Вып.6. С. 32-48.
13. Левченко Е.В., Ширинкина Л.В. О первичных и вторичных свойствах текста // Стереотипность и творчество в тексте: межвуз. сб. науч. тр. / отв. ред. М.П.Котюрова. Пермь, 2004. С. 174-184.
14. Левченко Е.В., Продовикова Л.В.Сравнение возможностей количественных и качественных методов в исследовании социальных представлений (на примере изучения представлений о сознании и бессознательном) // Вестн. ВятГГУ. 2009. № 4 (3). С. 79–92.
15. Levchenko E.V., Prodovikova A.G. The Comparative Analysis of Scientific and Social Representations of Consciousness and the Unconscious //Psychology in Russia: State of the Art. Scientific Yearbook / Ed. byYu.P. Zinchenko & V.F. Petrenko. Moscow: Lomonosov Moscow State University; Russian Psychological Society, 2010. P. 654–683.
16. Левченко Е.В.,Федосина С.С. О специфике концептов эмоция, чувство, переживание у студентов // Речеведение: современное состояние и перспективы: матер. Междунар. науч. конф., посвященной юбилею М.Н.Кожиной (Пермь, 16–20 ноября 2010 г.). Пермь, 2010. С. 232–237.
 
Подготовка научных кадров
Аспирантура по специальности 19.00.01. – «Общая психология, психология личности, история психологии».
За 13 лет работы аспирантуры подготовлено 10 кандидатов психологических наук.

Юревич А.В. Социально-психологические особенности российского научного мышления

 

Система научного познания предполагает определенные психологические предпосылки и поэтому исторически формируется лишь тогда, когда в обществе вызревает соответствующая психология. Как было показано выше, эта психология теснейшим образом связана с протестантской этикой, в результате чего наука выглядит как такое же закономерное проявление протестантизма, как предпринимательство или частная собственность, и предстает как чисто «западное» явление. Если продолжать развитие данной логики, то не избежать вывода о том, что непротестантские народы имеют иные предпосылки научного познания, нежели протестантские, или не имеют их вовсе, и соответственно если и обладают наукой, то имеющей существенные отличия от западной.

В отношении традиционной восточной науки этот вывод получил немало подтверждений: ее самобытность и непохожесть на западную науку общепризнанны, да и собственно наукой она была признана на Западе лишь в последнее время – главным образом благодаря ассимиляции им ее практических проявлений (восточной медицины, дзен-буддизма, медитации и др.) Российская же наука обычно рассматривается, в том числе и на Западе, как наука традиционного западного типа, имеющая свои социальные (репрессированность, идеологизация, обслуживание преимущественно оборонного комплекса, и т.п.), но не психологические особенности. И здесь заключено очевидное противоречие: если западная наука является выражением протестантской этики, то российская православная культура должна была бы породить какую-то другую науку. Кроме того, было бы удивительным, если бы весьма специфический российский

 

 

– 288 –

 

менталитет, мало похожий как на западный, так и на восточный, столь же специфические условия российской жизни, воспроизводящиеся вне зависимости от социального строя, а также другие уникальные особенности нашей страны не породили своеобразных психологических предпосылок научного познания.

 

Невроз по-российски

 

Об особенностях российского менталитета (национальной психологии, русской «души», национального характера и т.д.[1]) в последнее время написано немало, что естественно: мы хотим понять, чем отличаемся от других, почему у нас все идет как-то не так, почему «хотим как лучше, а получается как всегда». И, хотя сам факт существования такого явления, как национальный характер, все еще вызывает возражения, поскольку любой народ богат представителями самых разнообразных психологических типов, все же, во-первых, некоторые типы в одних культурах встречаются чаще, чем в других, во-вторых, у представителей любого народа одни психологические качества доминируют над другими. И в этом – статистическом – смысле слова можно говорить о существовании национального характера, что, впрочем, не делает данное понятие эфемерным. Наиболее развернутые характеристики российского национального характера даны российскими же философами, что придает им особый гносеологический статус, делая их продуктом, во-первых, самовосприятиянаших соотечественников, во-вторых, восприятия нашего народа представителями лишь одного социального слоя – российской интеллигенции. Это, конечно, может искажать реальную картину и приводить к расхождению оценок российского менталитета, например, его носителями и представителями других культур. Так, скажем, исследование, проведенное в Венесуэле, продемонстрировало, что жители этой страны видят русских амбициозными, материалистичными, трудолюбивыми, хитрыми, религиозными и не внушающими доверия, а народом, наиболее близким русским по психологическому складу, сочли .. .китайцев[2]. И все же резонно допустить, что мы знаем себя лучше, чем нас знают, скажем, в Венесуэле, и нашему самовосприятию, даже если это восприятие всей России одним социальным слоем – интеллигенцией, – можно доверять.

Специфику российского национального характера обычно объясняют тремя группами факторов: 1) географическим положением России; 2) ее историей, в первую очередь историей взаимоотношений с соседними народами; 3) внешними влияниями на наш генофонд

 

 

– 289 –

 

 (например, тем, что татаро-монголы его «испортили»)[3]. Эти факторы тесно взаимосвязаны. Например, часто отмечается, что географическое обстоятельство – отсутствие естественных границ в виде гор или морей – сделало Русь открытой опустошительным внешним нашествиям и во многом предопределило ее трагическую судьбу, то есть имело политические и исторические проявления. Подобные связи позволяют связать три группы детерминант российского национального характера единой – геополитической – логикой, хотя и в ее рамках они сохраняют отличия друг от друга. Эта геополитическая логика всегда наполняется психологическим содержанием, поскольку в рассуждениях интерпретаторов российского национального характера психологические факторы либо используются как связующее звено между географическими, историческими и генетическими детерминантами, либо – фигурируют в качестве их результирующей. П.Н.Савицкий, например, видел специфику российского национального характера в «монгольском ощущении (психологическая категория – А.Ю.) континента, противоположном европейскому ощущению моря» и особой «степной» психологии, характеризующейся преимущественно экстенсивным образом жизни, ощущением отсутствия естественных границ, постоянной потребностью в перемещении и производных от них недостатке трудолюбия, мечтательности, «стремлении вдаль» и др. Конкретный механизм такого «геопсихологического» детерминизма не вполне прояснен. Но можно допустить, что географические и исторические особенности России интериоризуются и таким образом формируют наш внутренний мир. В результате интериоризация, но не в принятом в психологической науке смысле – как интериоризация социальных отношений, а интериоризация нашей истории и окружающего нас природного миравыступает в качестве одного из основных механизмов формирования национального характера. И поэтому, как писал Н .А.Бердяев, «спиритуальная география соответствует физической географии»[4]. А по мнению американских исследователей, «трудно найти другую нацию, которая в своем развитии испытала бы такое огромное влияние географических и геополитических факторов, как русские»[5].

Это влияние, естественно, охватывает не только интериоризацию окружающего природного мира как такового, но и воспроизводство в национальном характере многовекового опыта взаимодействия с ним, что служит подтверждением столь популярной в отечественной психологической науке схемы деятельностной детерминации сознания. В частности, одна из основных детерминант

 

 

– 290 –

 

российского национального характера часто видится в сезонном характере сельскохозяйственного труда в России, приучившем наших предков работать интенсивно, но непостоянно, в хорошо нам знакомом «авральном» ритме.

Вычленение конкретных особенностей российского национального характера затрудняется тем, что он крайне противоречив. «Из противоречий соткана душа русской интеллигенции, как и вся русская жизнь», – писал С.Н.Булгаков[6] . Внутреннюю антиномичность считал главным свойством русской души и Н .А.Бердяев. Она постоянно констатируется и в трудах других мыслителей. Например, «бессилие при силе, бедность при огромных богатствах, безмыслие при уме природном, тупость при смышлености природной»[7], «легковерие без веры, борьба без творчества, фанатизм без энтузиазма, нетерпимость без благоволения»[8], «контраст духовной жизни и внешних форм общежития», «быта и мысли»[9], «постоянное несогласие между законами и жизнью, между учреждениями писаными и живыми нравами народными»[10]. Противоречивость российского менталитета отчетливо проступает и в его современных психологических исследованиях, проявляясь как в бытовых, так и в социально-политических установках – таких, например, как «с Богом и царем к победе социализма и демократии»[11].

Подобная антиномичность, с одной стороны, затрудняет вычленение основных свойств российского менталитета, с другой – способствует этому, ибо сама выступает в качестве его ключевой особенности. Тем не менее она предопределяет необходимость предельной осторожности в описании других его качеств, ибо каждое из них в определенных исторических условиях оборачивается своей противоположностью – всетерпимость регулярно сменяется революционностью, сонное спокойствие – чрезмерной возбудимостью, массовый трудовой энтузиазм – столь же массовым бездельем и т.д. Подобным перепадам способствует известная психологическая закономерность: любое психологическое качество, в случае своей чрезмерной эксплуатации (личностью, группой или государством), имеет тенденцию перерастать в свою противоположность. Поэтому определенная антиномичность свойственна любому национальному характеру, но давно подмечено, что трудно найти другой народ, который так же легко переходил бы из крайности в крайность, как русские, живущие по «закону маятника».

На психологическом языке постоянная внутренняя рассогласованность, легкость перехода из крайности в крайность в сочетании с крайне эмоциональным отношением к каждой из них характеризуется

 

 

– 291 –

 

как невроз. И в последние годы, когда особенности российского менталитета все чаще стали описываться именно на этом, а не на философском, языке, регулярно отмечается, что в основе нашего менталитета лежит глубокий невротический конфликт, обладающий всеми основными атрибутами массового невроза[12]. Впрочем, эти атрибуты улавливались и раньше. Г.Г.Шпет, например, писал, что русскому народу свойственна «специфическая национальная психология», проявлениями которой являются невротические симптомы: «самоединство, ответственность перед призраком будущих поколений, иллюзионизм, неумение и нелюбовь жить в настоящем, суетливое беспокойство о вечном, и др.»[13]. Явно невротичными выглядят и такие качества как «максимализм, экстремизм и фанатическая нетерпимость»[14], историческая нетерпеливость, недостаток исторической трезвости, постоянное желание вызвать чудо[15], нигилизм, инфантильность, радикализм, недостаточное чувство действительности, разлад между словом и делом[16], недисциплинированность, неспособность идти на компромиссы[17], мечтательность, легкомысленность, недальновидность[18]. Правда, отечественные мыслители прежних времен, в отличие от современных психотерапевтов, не воспринимали подобные качества как патологические, а иногда даже гордились ими. «Мы хотели бы сохранить и передать будущему эти наши национальные черты мятежности и тревоги, эту упорную работу над проклятыми вопросами, это неустанное искание Бога и невозможность примириться с какой-либо системой успокоения, с каким бы то ни было мещанским довольством», – писал Н.А.Бердяев[19]. Другие российские философы и литераторы тоже стремились разглядеть в невротических свойствах нашего менталитета признаки почетной исключительности, представив их не в психопаталогическом, а в патриотическом ракурсе, в чем нетрудно различить признаки психологической защиты. С недавнего времени особенности российского национального характера стали предметом эмпирического изучения – с помощью различных тестовых методик. Тестирование психологических качеств наших соотечественников дало, в общем, те же результаты, что и их философское осмысление – продемонстрировало, что нам явно свойственна повышенная невротичность, и именно она является стержневым качеством российского менталитета, объединяя и результируя другие его свойства. Такие проявления этой невротичности, как депрессивность, беспокойство, дезадаптированность, истеричность, нам свойственны в большей степени, чем, например, американцам[20], хотя, разумеется, не все россияне им подвержены.

 

 

– 292 –

 

Бунт против картезианства

 

Само собой разумеется, невротичность российского национального характера имеет важные и характерные социальные проявления, выражаясь не только в повышенной склонности к революциям (которые в психологии рассматриваются не как форма взаимодействия между «верхами», которые «не могут», и «низами», которые «не хотят», а как проявление массового невроза) и другим близким формам поведения, но и в различных сферах отечественной интеллектуальной культуры, и, в частности, в науке. Особенности российского менталитета, естественно, наиболее заметно проявляют себя в гуманитарных дисциплинах, которые больше подвержены влиянию социальных и психологических факторов, нежели естественные науки. Но их выражение можно обнаружить и в установках отечественных естествоиспытателей, а также в соотношении естественнонаучной и гуманитарной ориентаций в истории российской науки.

Давно подмечено, что российской науке свойственен «невроз своеобразия»[21], проявляющийся в отвержении оснований западной науки и настойчивых поисках «собственного пути». Программы и призывы такого рода широко представлены в российской интеллектуальной традиции. К.С.Аксаков, например, сетовал: «Мы уже полтораста лет стоим на почве исключительной национальности европейской, в жертву которой приносится наша народность; оттого именно мы еще ничем и не обогатили науки»[22]. Ему вторил А.И.Герцен: «Нам навязали чужеземную традицию, нам швырнули науку»[23]. Н.И.Кареев писал: «Для нас это (западная наука – А.Ю.) – чужое платье, которое мы продолжаем носить по недоразумению»[24], и призывал к «обрусению» науки, состоящему в «самостоятельной переработке усвоенного с присоединением к нему того, что выработала сама русская жизнь»[25]. Еще категоричнее был И. А. Ильин, усматривавший в западной науке «чуждый нам дух иудаизма, пропитывающий католическую культуру, и далее – дух римского права, дух умственного и волевого формализма и, наконец, дух мировой власти, столь характерный для католиков»[26]. Отметим, что это весьма необычное восприятие западной науки, традиционно связываемой не с католической, а с протестантской культурой. По мнению Ильина, чтобы усвоить западную науку, «нам пришлось бы погасить в себе силы сердца, созерцания, совести и свободы или, во всяком случае, отказаться от их преобладания»[27]. И поэтому «русская наука не призвана подражать западной учености ни в области исследования, ни в области мировосприятия. Она призвана вырабатывать свое мировосприятие, свое исследовательство»[28].

 

 

– 293 –

 

Одним из наиболее ярких выражений свойственного российской науке «невроза своеобразия» был ее «германский комплекс», который проявлял себя, во-первых, «в бесконечной славянофильской рефлексии о методе своей философии – в бесконечном обсуждении вопроса о необходимости перехода русского любомудрия от чужого способа мышления («немецкого рационального», «формального и логического») к своему, «православно-русскому», во-вторых, «в превращении «немецкого типа философствования» и вообще немецкой философии в символ западноевропейского «духа жизни» (Хомяков) и в построении обширной системы символических противопоставлений этому «духу» – «православно-русского» духа («живого», «целого» и т.п. )[29]. В «германском комплексе» российской науки нельзя видеть что-то сугубо антигерманское, обусловленное плохим отношением именно к этому народу и его культуре. Он состоял в отторжении западной науки вообще, а не ее собственно германской составляющей. Тем не менее данная форма «невроза своеобразия» была вполне закономерной, ибо именно Германия была для России основным фокусом западной культуры, поскольку «римский рационализм был усвоен германцами-завоевателями и распространился по всей Европе»[30], а германская философия «предельно выразила сущность европейского типа мышления и европейских понятий о человеке и обществе»[31]. Справедливости ради надо отметить, что в российской науке стремление к самобытности, даже дорастая до «невроза своеобразия», редко принимало характер ксенофобии и обычно компенсировалось способностью успешно ассимилировать чужие точки зрения. Н.И.Кареев, например, не случайно считал соединение взятого из западной культуры с выведенным из нашего собственного исторического опыта одной из главных особенностей и «источником силы» российской науки[32]. Мы всегда умели не только отвергать, но и усваивать чужое, в том числе и некритически, а также обогащать его своим, в результате чего некоторые продукты западной культуры были для нас более родными, чем для их создателей (вспомним хотя бы марксизм). Синтез своего и усвоенного на Западе не только открывал путь к построению своеобразных, подчас кентаврообразных систем знания, но и выполнял важные психологические функции: в частности, содействовал внутреннему примирению российской интеллигенции, одним из основных противоречий которой было соединение западного образования, да и вообще мировосприятия, и российского образа жизни[33].

Тем не менее, если ассимиляция знания, выработанного на Западе, не было проблемой для российской культуры, то усвоение европейского стиля мышления встречало значительные препятствия.

 

 

– 294 –

 

Нетрудно заметить, что описанные выше протесты Аксакова, Кареева, Ильина против западной науки относятся не к полученному ею знанию, а к характерному для нее стилю мышления. Западный стиль мышления с такими его ключевыми признаками, как атомизм, рационализм, прагматизм и т.д., вызывал идиосинкразию, прежде всего, потому, что был выражением протестантизма,в то время как российский образ мышления, равно как и российская наука в целом, испытал значительное влияние православия. Впрочем, православие, равно как и протестантизм, нельзя считать самостоятельными детерминантами развития науки. Подобно тому, как основы западной науки сложились под влиянием протестантской этики, которая, хотя и находилась в тесной связи с соответствующей религиозной доктриной, но, в то же время, обладала достаточной автономией от нее и выражала не столько религиозные догматы, сколько базовые ценности того времени, особенности российской науки были заданы не самой православной доктриной, а свойствами российской культуры и психологии, не предопределенными, а выраженными православием.

Одна из главных особенностей православия обычно видится в абсолютном приоритете духа над материей, центрированности не на практических интересах, а на нравственном сознании. Поэтому неудивительно, что под влиянием православия главной проблемой российской науки стала «проблема человека, его судьбы и карьеры, смысла и цели истории»[34], а не практические проблемы, служившие центром притяжения в Западной науке. Регулярно отмечаются российская склонность к неопредмеченному мышлению[35], непрактицизм российского мышления, подчинение интеллектуальной логики «логике» эмоций, стимулирование основной части мыслительных актов не практическими, а эмоциональными проблемами[36]. Подобные характеристики иногда гипертрофированы, сами несвободны от наших «славянских крайностей», но в общем и целом небезосновательны. В результате, несмотря на отдельные весьма громкие успехи российских естествоиспытателей, вплоть до XX века отечественная гуманитарная традиция была куда богаче естественнонаучной. И в этом отношении, также как и в остальных, Россия находилась между Востоком и Западом – в данном случае «между» западной наукой, характеризующейся доминированием естественных наук, главенством «парадигмы физикализма» и т.д., и традиционной восточной наукой с такими ее особенностями, как первенство наук о человеке, приоритет духа над материей, причем во многих своих характеристиках российская наука была даже более близкой к восточной, чем к западной.

 

 

– 295 –

 

Характерный для православия, так же как и для Востока, приоритет духа над материей предопределил не только общую тематическую направленность российской науки, но и особенности ее метода. Православному религиозному сознанию «свойственно больше сосредоточиваться на небесном, абсолютном и вечном, на последних судьбах мира. Созерцание (курсив мой – А.Ю.) – его высшее познание»[37]. Культ этого созерцания, противопоставленного экспериментальному методу западной науки, весьма характерен для отечественной интеллектуальной традиции. И.А.Ильин, например, утверждал: «Русский ученый призван вносить в свое исследовательство начала сердца, созерцательности, творческой свободы и живой ответственной совести»[38]. По его мнению, это «не значит, что для русского человека «необязательна» единая общечеловеческая логика или что у его науки может быть другая цель, кроме предметной истины»[39]. Но «рассудочная наука, не ведающая ничего, кроме чувственного наблюдения, эксперимента и анализа, есть наука духовно слепая»[40], «русский ученый призван насыщать свое наблюдение и свою мысль живым созерцанием»[41]. А «созерцанию» – и здесь Ильин отдает должное «геопсихологической» детерминации – «нас учило прежде всего наше равнинное пространство, наша природа, с ее далями и облаками, с ее реками, лесами, грозами и метелями. Отсюда наше неутолимое взирание, наша мечтательность, наша созерцающая «лень» (Пушкин), за которой скрывается сила творческого воображения»[42]. Здесь уместно вспомнить дифференциацию двух типов культур, предложенную Ю.М.Лотманом, который различал культуры, ориентированные на предметно-активистский способ жизнедеятельности и культуры, ориентированные на автокоммуникацию, интроспекцию и созерцание[43]. Хотя первый тип культур справедливо ассоциируется с Западом, а второй – с Востоком, некоторые западные культуры, например античная, явно тяготели ко второму типу, а российская расположилась между Западом и Востоком, явно впитав в себя некоторые элементы восточной «созерцательности».

Конечно, универсализация методологии научного познания и впечатляющие успехи экспериментальной науки нанесли чувствительный удар по традиции созерцать. Вследствие другой нашей национальной традиции – переходить из крайности в крайность – российская гуманитарная наука сейчас куда более скована позитивистской парадигмой и благоговеет перед эмпиризмом, чем западная. Свидетельства тому – культ эмпирических исследований в психологии, превращение результатов социологических опросов в высший критерий истины, и т.д. Тем не менее «созерцательность» свойственна

 

 

– 296 –

 

российскому менталитету и поныне. В частности, «по данным ряда исследований для русского национального самосознания вообще характерно «вчувствование», а не «вдумывание» в окружающую реальность, а это как раз и приводит к поспешным импульсивным реакциям и выводам, к метанию от одной крайности к другой»[44]. Исследование же особенностей российской национальной психологии с помощью теста Люшера (диагностирующего личность на основе ее цветовых предпочтений) показало, что среди всех цветов спектра наши соотечественники явно предпочитают голубой, что интерпретируется как индикатор склонности к эстетической созерцательности (а также к сопереживанию, сензитивности, доверию, самопожертвованию, преданности и др.). Впрочем, цветовые предпочтения во многом зависимы от индивидуальных особенностей человека: малообразованные люди, например, предпочитают не голубой, а красный и коричневый[45], что не может не вызвать соответствующие политические ассоциации. Склонность к созерцательности, неприятие рационализма и эмпиризма имели в российской интеллектуальной традиции морально-этические корни, выраставшие из православия. В частности, «рационализм был ассоциирован с эгоизмом, с безразличием к общественной жизни и невключенностью в нее»[46]. И поэтому «бунт против Картезианства»[47] – основы и символа западного научного мышления – состоялся именно в России, породив противопоставленный картезианству «мистический прагматизм» – «взгляд на вещи, основными атрибутами которого служат неразделение мысли и действия, когнитивного и эмоционального, священного и земного»[48]. Надо отметить, что авторы этого высказывания – американские философы У.Гэвин и Т.Блекли – упомянутые качества, а так же такие, как мессианское отношение к истории, ответственность за судьбы других народов, свободу от практицизма, приписывают и американцам, стремясь продемонстрировать большое сходство российской и американской культур и противопоставить их другим культурам. Основные проявления западного научного мышления вызывали у российских интеллектуалов сильное раздражение. Аксакова не устраивало то, что в его рамках «все формулируется», «сознание формальное и логическое» не удовлетворяло Хомякова, «торжество рационализма над преданием», «самовластвующий рассудок», «логический разум», «формальное развитие разума и внешних познаний» гневно порицались Киреевским[49]. Этим атрибутам западного мышления противопоставлялись вышеупомянутое «живое миросозерцание»,

 

 

– 297 –

 

интуиция, «внутреннее ясновидение», эмоциональная вовлеченность в познавательный процесс, противоположная мертоновской норме незаинтересованности[50]. В основе подобных методологических ориентаций российской науки лежала идея о том, что ее главная цель – не объяснение физического мира и решение практических проблем, а понимание человека и, в первую очередь, постижение России, что невозможно сделать рациональным, картезианским путем. «Старую Русь надобно угадать», – писал Хомяков. «Все, что мы утверждаем о нашей истории, о нашем народе, об особенностях нашего прошедшего развития, все это угадано, но не выведено», – вторил ему Самарин. А Киреевский подчеркивал, что «национальный «дух жизни» нельзя постичь «отвлеченно-логическим мышлением», а можно – лишь «внутренней силой ума»[51].

Естественно, и экспериментальная наука тоже не без успеха развивалась в России: достаточно вспомнить Ломоносова, Менделеева, Сеченова, Павлова и других ее ярких представителей. И неудивительно, что именно эти персонифицированные символы российской науки приобрели наибольшую известность на Западе, где породили ее ошибочный образ как науки экспериментальной и мало отличающейся от западной. Последняя восприняла то, что для нее было наиболее значимым – эмпирические достижения российских ученых, оставив без должного внимания плоды их «созерцания». Однако в реальной, а не в воспринятой Западом истории российской науки приоритет созерцательности и проблем, которые могут быть осмыслены только этим способом, обозначен достаточно четко. И неудивительно, что такие герои как, например, тургеневский Базаров, пропитанные духом эмпиризма, рационализма и презрения к российской гуманитарной традиции, встречали в российском обществе весьма негативное отношение.

Преимущественно неэмпирический характер российской науки проистекал не только из общих приоритетов православия, но и из предопределенных им более частных установок. Как было показано выше, одним из оснований западной науки Нового времени явилось протестантское уважение к ручному труду, пришедшее на смену пренебрежительному отношению к нему в античном и средневековом обществах. Именно новое отношение к ручному труду и к технике как его средству сделало возможным широкое распространение эксперимента, ставшего опорой и символом западной науки. В православной же этике отношение к труду выглядит неоднозначным и уж во всяком случае весьма отличавшимся от протестантского. Труд

 

 

– 298 –

 

уважаем ею, но, во-первых, только бескорыстный труд, не подчиненный прагматическим целям, во-вторых, в ее иерархии ценностей он стоит ниже аскезы, молитвы, спасения, созерцания и поста[52]. Подобное отношение православия к труду достаточно изоморфно воспроизводилось в отношении к эксперименту в российской науке. В принципе он поощрялся и культивировался ею, и она регулярно дарила миру блестящих экспериментаторов. Но в то же время экспериментирование не рассматривалось как обязательное и основное средство научного познания, играло в российской науке весьма скромную роль, оттесняемое на второй план созерцанием, вчувствованием и другими подобными способами решения смысложизненных проблем. Специфика российского научного мышления проявлялась также в терпимости к неопределенности и противоречиям, абсолютно неприемлемым для картезианского мышления. Одна из главных особенностей российского менталитета видится в «русской традиции жить с неопределенностью и двойственностью»[53], склонности к диалектическому (не только в марксистском смысле слова) мышлению, которые обычно трактуются в рамках все той же «геопсихологической» логики – как ментальное проявление «бескрайности российских ландшафтов», хотя вполне возможно представить ее и несколько иначе – как частный случай российской терпимости вообще. Наша терпимость к неопределенности обнаруживает себя, в частности, в том, что «эпистемологические проблемы, инициированные на Западе картезианским призывом к определенности, практически отсутствует в российском историческом опыте»[54]. И в этой связи интересны наблюдения А.Маслоу о том, что «ученые, нуждающиеся в ясности и простоте, обычно избегают изучения гуманистических и личностных проблем человеческой природы»[55]. Описанная особенность российского мышления весьма любопытным образом проявляется в языковой практике. Немецкими лингвистами, например, подмечено, что для русских, говорящих на немецком языке, характерно слишком частое употребление безличных местоимений, интерпретируемое как желание уклониться от высказывания собственного мнения, «спрятаться за неопределенность»[56].

Естественными следствиями «созерцательности» российского мышления была его оторванность от решения практических проблем, а также особое состояние русской души, выражавшееся в ее «широте», вечном стремлении (вспомним один из шукшинских фильмов) «в даль светлую», мечтательности и т.п. Подобное состояние обычно обозначается такими терминами, как «вселенское чувство» или «русский космизм». Плохо поддаваясь научным определениям, оно куда

 

 

– 299 –

 

точнее выражено художественными образами – например, в описании Л. Толстым ощущения Пьера Безухова: «и все это – я, и все это – во мне». Чувство «все во мне», мечтательность, стремление во всевозможные дали, естественно, отвлекали от решения земных проблем и были плохо совместимы с исследовательскими действиями, например с проведением экспериментов, основой которых является стремление субъекта изучать внеположное ему. И симптоматично, что не только дефицит намерений эмпирически изучать внеположный субъекту мир, но и дефицит самого этого внеположного мира – неразделенность субъекта и объекта – трактуется как одно из свойств российского мышления, причем преподносимая его интерпретаторами в позитивном свете. В результате всего этого эмпирический рационализм, послуживший основой западной науки, будучи чуждым православию в обеих своих составляющих – и как рационализм, и как эмпиризм, – был весьма нехарактерным для российской науки.

 

Коллективистский мессианизм

 

Православное пренебрежение к практицизму проявилось не только в когнитивных особенностях российской науки – в свойственных ей методах познания и стиле мышления, но и в ее социальных характеристиках, которые органически дополняли этот стиль. Она всегда, в основном, ставила перед собой просветительские, мировоззренческие, познавательные, а не коммерческие цели, что нашло выражение и в ее общих ориентирах, и в нормативных способах поведения ученых. В результате, например, ей были малознакомы громкие споры о приоритете, которыми история западной науки была полна со времен скандала между Ньютоном и Лейбницем. А такие потенциально прибыльные открытия, как, скажем, совершенные Ползуновым или Поповым, никто не стремился коммерциализировать или, по крайней мере, должным образом оформить их приоритет (именно поэтому, в частности, изобретателем радио признан не Попов, а Маркони).

Отсутствие у российских мыслителей стремления заработать своим научным трудом замедлило формирование в России профессии ученого. В отличие от представителей западной науки, характеризуемых А.Зиманом как «купцы истины», для российских интеллектуалов был характерен не «купеческий», а «толстовский» образ жизни. Они занимались наукой не ради того, чтобы прокормиться, а для того, чтобы самореализоваться и удовлетворять свое любопытство (но не за государственный счет), кормились же за счет своих имений и других подобных источников доходов. И симптоматично, что такие

 

 

– 300 –

 

представители российской науки, как, скажем, К.Э. Циолковский, не были профессиональными учеными, зарабатывая себе на жизнь и на занятие наукой чем-то другим.

На первый взгляд, эти традиции повернулись вспять в советское время, когда власть поставила перед учеными конкретные – оборонные, идеологические и т.п. – задачи, придала прагматическую направленность их работе и стала за нее платить. Однако прагматическая переориентация коснулась науки в целом, сами же ученые по-прежнему больше напоминали вольных художников, чем «купцов истины» – хотя бы потому, что ничего не могли продать. Да и вообще советские условия, сами явившиеся выражением российского менталитета, не нивелировали его проявления в отечественной науке и ее соответствующие особенности, а лишь привели к тому, что эти особенности стали проявляться несколько иначе, нежели прежде. Поэтому ее специфику можно с равным успехом проследить как в досоветское, так и в советское время.

Так, например, одной из психологических предпосылок западной науки послужил индивидуализм, сформировавшийся под влиянием протестантизма и во многом ответственный за утверждение характерного для нее атомистического стиля мышления. В российской же культуре – и тоже под влиянием православия – место индивидуализма традиционно занимал коллективизм, существовавший в форме не стремления помогать ближнему (оно более характерно для рационального индивидуализма: помогу я, значит, помогут и мне), а патриотического культа служения обществу, который проявился и в науке. В российской научной среде этот культ выражался в обостренном реагировании на нужды общества, в непосредственном проецировании его общих потребностей на уровень индивидуальной мотивации ученых. М.Г.Ярошевский показывал, что такие представители российской науки, как И.М.Сеченов и И.П.Павлов, свою научную деятельность подчиняли решению не личных или узкопрофессиональных, а общесоциальных проблем, в результате чего основные запросы и особенности российского общества нашли яркое выражение в том пути, которым шла российская наука. Это отразилось не только в известных особенностях нашей гуманитарной науки, но и в специфике вклада, который внесли в мировую науку российские естествоиспытатели. «Если Германия дала миру учение о физико-химических основах жизни, Англия – о законах эволюции, Франция – о гомеостазе, то Россия – о поведении»[57], поскольку «категория поведения сформировалась в духовной атмосфере этой страны и придала самобытность пути, на котором русской мыслью были прочерчены идеи, обогатившие мировую науку»[58].

 

 

– 301 –

 

Культ коллективизма и служения обществу достиг своего апогея именно в советское время. И слово «служащий», которым советские интеллигенты определяли свое социальное происхождение во всевозможных анкетах, по всей видимости, не было случайным порождением бюрократического лексикона. В его звучании можно не только найти аналогии с выражениями вроде «служилый люд», но и уловить отголоски культа служения обществу, характерного для российской интеллигенции и доведенного до крайности советской идеологией.

Стремление служить обществу традиционно усиливалось мессианским самосознанием, характерным для России вообще и для российской интеллигенции в особенности. Надо отметить, что мессианские настроения очень характерны для ученых, и не только российских. Л.Куби, например, обобщая свой опыт психотерапевтической работы с представителями американской науки, пришел к выводу о том, что «ученым, особенно молодым, часто свойственна уверенность в том, что их теории перевернут мир. За этой скрытой мегаломанией стоят не только амбиции молодого исследователя, но и его мечты о всесилии, зародившиеся в раннем детстве»[59]. Подобный – индивидуалистический – мессианизм (Я переверну мир) в российской науке, в силу доминировавших в ней настроений, приобретал коллективистские формы, превращаясь соответственно в мессианизм коллективистский. Ярким выражением подобного синтеза коллективизма и мессианизма служили, например, представления о предназначении науки, высшая цель которой виделась не в решении бытовых проблем, а в «великом преобразовании природы и общества».

Коллективизм и культ служения обществу привели к тому, что одна из главных психологических предпосылок научного труда на Западе – мотивация достижения – приобрела в российской науке существенную специфику. Если там она выступала как мотивация индивидуального достижения, как потребность добиться личного успеха, то в нашей науке – в основном, как мотивация коллективного достижения, потребность сделать что-то важное, но не для себя лично, а для страны, внести весомый вклад в «общее дело».

Лишенная опоры в прагматизме и индивидуализме, составлявших психологическую опору западной науки, российская наука компенсировала это за счет не только коллективизма, но и интеллектуализма как одной из основных характеристик отечественной культуры. Интеллектуализм проявлялся в том, что интеллектуальный труд был у нас до недавнего времени престижен сам по себе, вне зависимости от величины вознаграждения и значимости создаваемого продукта, в представлении о самоценности научного мышления,

 

 

– 302 –

 

в настоящем культе эстетики, «красоты» мысли, в чрезвычайной популярности людей, таких, как М.К.Мамардашвили, для которых мышление было их образом жизни.

Интеллектуализм, вообще характерный для российского общества или, по крайней мере, для образованной части, был особенно выражен в российской науке – в силу того, что главный носитель интеллектуализма – интеллигенция была предельно сконцентрированной в науке, а не равномерно распределенной по различных сферам интеллектуальной деятельности, как в других странах. В дореволюционной России «почвой для оседания кочевой российской интеллигенции … была наука»[60], предоставляя ей, всегда находившейся между «молотом власти и наковальней народа»[61], своеобразное «убежище». В советские годы наука также предоставляла интеллигенции «убежище и защиту от буйства и насилия российской социальной жизни»[62]. И поскольку это «буйство» продолжается и поныне, то отечественная интеллигенция по-прежнему вынуждена использовать науку как «убежище» – по крайней мере психологическое, где можно укрыться непреходящими ценностями.

 

Российская нирвана

 

Естественно, описывая непрагматичность российской науки, все же трудно избежать прагматического вопроса – о том, как, позитивно или негативно, специфика российского национального характера отразилась на российской науке, а психологические особенности последней – на ее результативности.

Влияние особенностей российского менталитета на отечественную науку столь же противоречиво, сколь и сам этот менталитет. Противоречивы и оценки данного влияния. Согласно одной крайней позиции нет ничего более способствующего научному познанию, чем российский национальный характер. Например, потому, что «наше историческое воспитание не позволяет нам коснеть на какой-нибудь односторонней точке зрения: оно сделало нас особенно способными к усвоению чужих идей, приучило черпать идейный материал отовсюду, заставляет нас совершать синтез разнообразных точек зрения, а вместе с тем приводит к исканию более широкого понимания общественной роли науки, которое устраняло бы занятие наукой только из-за мимолетной злобы дня или ученого любопытства, ставя ему целями жизнь и знание»[63]. Согласно прямо противоположной позиции наука, аккумулировавшая в себе ценности западного общества, противоречит особенностям российского менталитета и всегда была

 

 

– 303 –

 

у нас «странным ребенком». Данная позиция аргументируется таким образом: «Достаточно подчеркнуть такие черты, вытекающие из ментальности древнерусской крестьянской общины и усиленные (как это ни парадоксально) коммунистической пропагандой: нетерпимость, враждебность к тем, кто выделился благодаря своим успехам, недоверие к людям, вовлеченным в интеллектуальный труд. Комбинация этих черт создает психологическую основу негативных установок по отношению к ученым и их работе»[64]. Наверное, обе эти позиции верны, но обе верны лишь отчасти – как и любые попытки «выпрямить» нелинейное, свести комплекс сложных явлений к простому и однозначному знаменателю. Но трудно не согласиться с тем, что «социальный институт науки просто не сформируется и не сможет существовать в таком обществе, фундаментальные ценности которого несовместимы со специфическими ценностями науки»[65]. В нашем же обществе этот институт не только сформировался, но еще недавно поражал весь мир своими габаритами и достижениями.

Такие особенности российского менталитета, как, например, мечтательность и оторванность от реальности, имели в науке весьма нелепые проявления, выражаясь, скажем, в склонности к различным утопическим проектам (вспомним лысенковские программы, идею построить коммунизм, проекты переброски сибирских рек и т.п.). Но эта же мечтательность нашла выражение в «романтическом сциентизме» – вере советских людей в то, что наше будущее ждет нас не на Земле – в скучных конфликтах между политиками, а в космосе – в увлекательных контактах с другими цивилизациями, и вообще науке по силам решить все основные проблемы человечества. «Романтический сциентизм» способствовал щедрым расходам на науку, высокому статусу научного труда и его превращению в одну из самых престижных профессий. А выделение СССР на космические исследования больших (в сопоставимых ценах) сумм, нежели современной Россией расходуется на всю науку, объяснялось не только амбициозным желанием быть «впереди планеты всей», нуждами ВПК и «милитаристским сциентизмом» (хотя и ими тоже), но и массовым интересом к неизведанному, устремленностью в Космос, весьма родственным неуемному «стремлению вдаль», характерному для наших предков. Оторванность от реальности была во многом ответственна за отсутствие иммунитета к таким учениям, как марксизм, за утверждение «неонтологического» стиля мышления, характеризующегося выдаванием желаемого за действительное, за догматизм и «вербализм» общественной науки. Но она же способствовала большей раскрепощенности мышления и подчас давала, причем в массовом масштабе,

 

 

– 304 –

 

те же эффекты, что и современные методы стимуляции творчества, такие, как брейнсторминг или синектика, основное назначение которых – освободить его от скованности логикой и реальностью.

Гипертрофированный коллективизм, отсутствие должной заботы о закреплении приоритета и лицензировании открытий ослабляли индивидуальную мотивацию, а подчас наносили ущерб самим же коллективным интересам. Например, вследствие того, что один из главных символов советского режима – автомат Калашникова – не был своевременно запатентован, не только его создатель (фамилия которого, согласно данным Института Гэллопа, является самой известной в мире русской фамилией) не заработал заслуженных миллионов, но и страна понесла большой ущерб. Однако тот же самый коллективизм создавал сильную коллективистскую мотивацию и не выглядел таким уж нелепым в науке XX века, справедливо характеризуемой как деятельность научных групп, а не ученых-одиночек.

Огромное количество не доведенных, не использованных научных идей, поражающее воображение зарубежных ученых и, особенно, предпринимателей[66], тоже было результатом не только неспособности нашего общества использовать новое научное знание, но и непрагматичного отношения самих отечественных ученых к своим идеям. Но одновременно отсутствие заботы о коммерциализации и практической реализации научного знания сделали возможной своеобразную «российскую нирвану» – психологический коррелят социально-экономического «застоя», проявлявшийся в неспешном образе жизни, свободной от каких-либо экономических принуждений, и соответствующем состоянии умов. Эта «нирвана» во многом способствовала научному творчеству, ведь, как показывают исследования, одна из его главных психологических предпосылок – спокойствие и безопасность, которые большинство ученых ценит выше, чем высокие гонорары или успешную карьеру[67]. А история науки свидетельствует о том, что во время различных социальных встрясок, таких, как войны, революции, всевозможные «перестройки» и глобальные реформы, равно как и после них, наука, как правило, оказывается в неблагоприятных условиях, и продуктивность научного труда заметно снижается, причем все эти пертурбации на более организованных сферах интеллектуальной деятельности, таких, как наука, сказываются хуже, чем на менее организованных, таких, как, например, искусство[68].

«Созерцательность», центрация на глобальных смысложизненных проблемах, преобладание умозрительных способов их анализа сдерживали развитие экспериментальной науки, удаляли науку от практики, замедляли формирование профессии ученого. И эти же

 

 

– 305 –

 

свойства российского менталитета способствовали развитию гуманитарной науки, послужили основой ярких и самобытных систем научного знания.

Да и такая особенность этого менталитета, как повышенная революционность, оставившая кровавый след в нашей истории, совсем иначе проявила себя в науке, обозначившись здесь как склонность к научным революциям, стремление к самобытности и новизне. М.М.Пришвин однажды заметил, что из любой трудно разрешимой ситуации есть два выхода: либо бунт, либо творчество. В истории российской науки бунт (например, против картезианства) неизбежно превращался в творчество.

В результате наша страна обладала удивительно приличной наукой на фоне примитивной промышленности, неразвитого сельского хозяйства и т.д. А такие мыслители, как В.С.Соловьев, Н.А.Бердяв, И.А.Ильин, перечислять которых можно очень долго, воплотили собой не только глубину научной мысли, но и ее особую культуру, специфику российского мышления и российской науки, и их идеи вряд ли могли родиться в какой-либо другой стране. Более современный пример – наши нынешние ученые-гуманитарии, эмигрирующие за рубеж, где, в оторванности от российской интеллектуальной почвы, их творческий потенциал быстро затухает[69].

И, наконец, особенности российской науки, предопределенные спецификой российского менталитета, сильно отличаясь от оснований западной науки Нового Времени, органично вписываются в методологию новой – «постнеклассической» – науки, для которой характерны легализация интуиции, ценностной нагруженности знания, такие установки, как холизм, энвайронментализм и др. И поэтому можно утверждать, что психологические особенности российской науки, тесно связанные с православием и выражающие специфику российского менталитета, во многом предвосхитили формирование современной методологии научного познания. Можно сформулировать и более ответственное утверждение – о том, что эта методология сформировалась не только вследствие разочарования общества в традиционной, позитивистски ориентированной, науке (и ее разочарования в самой себе), но и в результате произошедшей в XX веке конвергенции трех специфических видов науки – западной, восточной и российской, сближение которых пошло на пользу и каждой из них, и той Науке, которая не признает государственных границ.

Соотнесение основных психологических характеристик российской и западной науки позволяет сделать два принципиальных вывода.

 

 

– 306 –

 

Во-первых, макропсихологические основания научного мышления, связанные с психологическими особенностями различных культур и народов, не сводимы к его собственно когнитивным предпосылкам, а включают, как и все социальные установки, комплекс взаимопереплетенных когнитивных, социальных и эмоциональных компонентов, отливающийся в соответствующий тип личности, который и является главным связующим звеном между социокультурной средой и национальными особенностями науки.

Во-вторых, при всей своей интернациональности и универсальности основных способов познания наука всегда имеет социокультурную специфику, для каждой культуры существует своя оптимальная форма научного познания, а его универсальной формулы (которая традиционно отождествляется с западной наукой), подобно единой для всех народов формулы политического или экономического устройства, не существует.

 

Примечания

 

 

---

[1] Эти и другие подобные термины, как правило, употребляются как синонимы.

 

[2] De Castro Aguirre C. Esteriotipos de nacionalidad en un grupo lationoamericano // Revista de psicilogia general aplicada. 1967. Vol. 34. P. 391-401.

 

[3] Иногда, впрочем, предлагаются и более экзотические объяснения. Г.Горер и Г.Рикман, например, объяснили специфику российского национального характера традицией тугого пеленания младенцев, существующей в нашей стране. А Х.Дикс усмотрел основную особенность российского менталитета в доминировании оральной культуры, характеризующейся неумеренной склонностью к еде, питью и пению.

 

[4] Berdyaev N. The Russian idea. Boston, 1962. Р. 2.

 

[5] Gavin W.J., Blakeley T.J. , 1976. Р. 11.Russia and America: A philosophical comparison. Boston

 

[6] Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество // Вехи. Интеллигенция в России. М., 1991. С. 82.

 

[7] Белинский В.Г. Россия до Петра Великого // Русская идея. М., 1992. С. 83.

 

[8] Струве П.Б. Интеллигенция и революция // Вехи. Интеллигенция в России. М., 1991. С. 146.

 

[9] Милюков П.Н. Интеллигенция и историческая традиция // Вехи. Интеллигенция в России. М., 1991. С. 93.

 

[10] Хомяков А.С. Остаром и новом // Русская идея. С. 55.

 

[11] Сикевич З.В. Национальное самосознание русских. М., 1996.

 

[12] Российское сознание: психология, феноменология, культура. Самара, 1994.

 

[13] Шпет Г.Г. Сочинения. М., 1989. С. 53.

 

[14] Российское сознание: психология, феноменология, культура. С. 222.

 

[15] Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество // Вехи. Интеллигенция в России. C. 43-84.

 

[16] Милюков П.Н. Интеллигенция и историческая традиция // Вехи. Интеллигенция в России. С. 294-381.

 

[17] Кистяковкий Б.А. В защиту права // Вехи. Интеллигенция в России. С. 109– 135.

 

[18] Струве П.Б. в России. С. 136-152.Интеллигенция и революция // Вехи. Интеллигенция

 

[19] Berdyaev N. Р. 6.The Russian idea. Boston, 1962.

 

[20] Касьянова К.А. О русском национальном характере. М., 1994.

 

[21] Российское сознание: психология, феноменология, культура. С. 23.

 

[22] Аксаков К. С. Еще несколько слов о русском воззрении // Русская идея. С. 111.

 

[23] Герцен А.И. Prolegomena // Русская идея. С. 124.

 

[24] Кареев Н.И. О духе русской науки // Русская идея. С. 176.

 

[25] Там же. С. 182.

 

[26] Ильин А.И. О русской идее // Русская идея. С. 440.

 

[28] Там же. С. 442.

 

[29] Россия и Германия: опыт философского диалога. М., 1993. С. 56.

 

[30] Там же. С. 78.

 

[31] Там же. С. 77.

 

[32] Кареев Н.И. О духе русской науки // Русская идея. С. 171–186.

 

[33] Россия и Германия: опыт философского диалога.

 

[34] Gavin W.J., Blakeley T.J. Р. 16.Russia and America: A philosophical comparison.

 

[35] Неретина С.С. Верующий разум. К истории средневековой философии. Архангельск, 1995.

 

[36] Ахиезер А.С. Специфика российского общества, культуры, ментальности как теоретическая и практическая проблема // Обновление России: трудный поиск решений. М., 2001. С. 139-148.

 

[37] Коваль Т.Б. Православная этика труда // Мир России, 1994. Т. 2. С. 60.

 

[38] Ильин И.А. О русской идее // Русская идея. С. 442.

 

[42] Там же. С. 437.

 

[43] Лотман Ю.М. О двух моделях коммуникации в системе культуры // Труды по знаковым системам. Тарту, 1973. Вып. 6.

 

[44] Сикевич З.В. Национальное самосознание русских. М., 1996. С. 164.

 

[45] Российское сознание: психология, феноменология, культура. Самара, 1994.

 

[46] Gavin W.J., Blakeley T.J. Р. 12.Russia and America: A philosophical comparison.

 

[47] Там же. P. 101.

 

[49] Россия и Германия: опыт философского диалога. С. 70.

 

[50] Merton R. , 1973.The sociology of science: Theoretical and empirical investigation. Chicago

 

[51] Россия и Германия: опыт философского диалога. С. 57.

 

[52] Коваль Т.Б. Православная этика труда // Мир России, 1994, Т. 2.

 

[53] Gavin W.J., Blakeley T.J. . 14.Russia and America: A philosophical comparison. P

 

[55] MaslowA. The psychology of science. P. 131.

 

[56] Российское сознание: психология, феноменология, культура. Самара, 1994.

 

[57] Ярошевский М.Г. ., 1996. C. 29.Наука о поведении: русский путь. М

 

[59] Kubie L. 1960. Р. 265.Some unsolved problems of scientific career // Identity and anxiety.

 

[60] Федотов Г.П. ., 1990. С. 439.Трагедия интеллигенции // О России и русской философской культуре. М

 

[61] Там же. С. 434.

 

[62] Mirskaya E.Z. 1995. Vol. 25. Р. 559.Russian academic science today: Its societal standing and the situation within scientific community // Social studies of science.

 

[63] Кареев Н.И. . 182.О духе русской науки // Русская идея. С

 

[64] Mirskaya E.Z. 1995, Vol. 25. Р. 721.Russian academic science today: Its societal standing and the situation within scientific community // Social studies of science.

 

[65] Юдин Б.Г. История советской науки как процесс вторичной институционали-зации // Философские исследования, 1993. N 3. С. 88.

 

[66] Один из последних заработал миллионы долларов, читая наш научно-популярный журнал «Техника молодежи» и коммерциализируя распыленные там идеи.

 

[67] The nature of creativity. Cambridge, 1988.

 

[68] Там же. P. 415.

 

[69] Этот факт регулярно констатируют не только их бывшие сотрудники, но и зарубежные ученые, имеющие возможность сравнивать советский и зарубежный периоды творчества наших эмигрантов.

 

 

опыт советской психологии и социологии 1960-70-х гг.

№2, 2017

Гуманитарные науки

Коннов Владимир Иванович,
к.социол.н., доцент, доцент кафедры философии МГИМО МИД России
Россия, 119454, Москва, проспект Вернадского 76,
E-mail: [email protected]

Аннотация: В статье предлагается анализ теоретико-методологического дискурса отечественной психологии и социологии периода 1960-70-х гг. Акцент делается на социально-политических целях, которые преследовали психологическое и социологическое сообщество в указанный период. Прослеживается связь между общей социально-политической ситуацией в стране и состоянием рассматриваемых научных дисциплин. По итогам сопоставления выделяются черты дискурса, характерные для социологии и психологии. Если в первом случае теоретико-методологическая работа была сосредоточена на обосновании собственно научного статуса социологии и демонстрации ее потенциала в обеспечении эффективности политического управления, то в последнем главное внимание уделялось интеграции психологической науки, конкретизации ее предмета, позволяющей укрепить границы между ней и соседними дисциплинами, обоснованию экономического значения психологических исследований. В то же время в обеих дисциплинах чрезвычайно важная роль приписывается приведению теоретического содержания в соответствие с теорией систем в трактовке, наиболее близкой к подходу Т. Парсонса. Включение системного подхода рассматривается как способ утвердить научный статус дисциплины и связать ее перспективы с развитием вычислительной техники и новых математико-статистических методик. Данная возможность рассматривается как определяющая для будущего всех социогуманитарных наук.

Ключевые слова: история советской психологии, история советской социологии, теория систем системная психология, история социогуманитарных наук, Институт психологии РАН, Институт социологии РАН

 

По наблюдениям социологов науки конца ХХ века, значительную часть научной прессы составляет не столько изложение исследовательских результатов, сколько их социальное продвижение, для которого используется широкий набор дискурсивных и риторических стратегий. И если в естественнонаучных дисциплинах они применяются главным образом для того, чтобы доказать соответствие исследования нормам научного метода, в отношении которых среди специалистов существует определенный консенсус, то в гуманитарных дисциплинах львиная доля усилий уходит на то, чтобы обосновать собственно научность самого метода, свойственного определенной дисциплине. Более того, существует целый жанр «теоретико-методологических» и «программных» статей, посвященных исключительно обоснованию научности подхода, продвигаемого тем или иным автором. При знакомстве с этим жанром новички часто впадают в растерянность: не всем им сразу удается понять, почему столь внушительная часть научной литературы посвящена описанию преимуществ методов и перспективам их применения и столь небольшая – полученным с их помощью результатов. Понимание задач, которые решает эта литература, приходит только c осознанием социально-политических процессов, идущих вокруг и внутри дисциплины: динамики типичных представлений о ней в политических структурах и среди широкой общественности; взаимоотношений с другими науками и институтами, представляющими науку в целом – университетами, академиями и др.; внутренней конкуренции между школами и отраслями. По сути, без понимания этих аспектов содержание значительной часть научной литературы остается недоступным пониманию читателя.

При этом следует учитывать, что этот научный дискурс так же, как и любой другой, обладает определенной инерцией и отражает не только актуальный социально-политический контекст, но и предшествующую ему динамику. Особенное значение играют конфигурации позиций и интересов, сложившиеся в периоды формирования дисциплин, их институционализации или принципиального преобразования. Для советской гуманитарной науки одиниз таких периодов приходится на 1950-70-е гг. Политические сдвиги в обществе, в целом, и пересмотр отношений между властью и наукой, в частности, повлекли за собой существенные изменения в представлениях о методах и задачах гуманитарной науки. Скажем больше, именно в этот период сложились основные дискурсивные стратегии и картины мира, используемые отечественными гуманитариями и по сей день.

Статус гуманитарных дисциплин всегда уязвим. С момента появления представлений о науке в современном понимании и утверждения физики в качестве эталона все знания о человеке оказались под сомнением как неточные, плохо подтвержденные и, в конечном счете, не заслуживающие доверия. В результате история гуманитарной науки, начиная с контовского позитивизма, была подчинена задаче обосновать научный статус представляющих ее дисциплин. В этом смысле показателен пример психологии и социологии. К середине двадцатого века первая подошла в статусе сильно биологизированной дисциплины, которая пользовалась признанием именно в качестве науки и среди ученых в целом, и среди широкой общественности. Последняя же не смогла найти себе столь же прочной опоры среди естественных наук, продолжала ассоциироваться преимущественно с историческим знанием и активно пыталась укрепить свой статус за счет активного использования статистических методов и вычислительной техники, которые открывали перспективу математического моделирования социальных процессов, ранее остававшихся недоступных математической обработке в силу свой предельной сложности. Второй путь к укреплению положения социологии заключался в расширении связей с политическим полем. Представители этого поля были остро заинтересованы в новой информации о социальных процессах, и в этих условиях любой шаг социологии, позволяющий повысить достоверность ее данных, мог быть обращен в рост поддержки со стороны политических кругов[5].

Понятно, что научный статус психологии выглядел более надежным. Но при этом она сталкивалась с двумя существенными проблемами. Во-первых, ей приходилось укреплять линию, отделяющую ее от биологии, со стороны которой существовала угроза поглощения, во-вторых, прилагать усилия, чтобы продемонстрировать практическую применимость своих результатов. С момента своего возникновения как отдельной научной дисциплины поступательное развитие психологии было стеснено следующей дилеммой: попытки повысить достоверность результатов приводили к исследованию простейших психических процессов, закономерности которых представляли интерес главным образом для специалистов, стремление же изучать более сложные процессы заставляли обращаться к менее достоверным методикам. В качестве раннего примера первых можно привести изучение элементарных составных сознания Вундтом, последних – психоанализ Фрейда. Упор на достоверность затруднял продвижение психологии в новые области и мешал формировать собственную репрезентацию в качестве динамично развивающейся науки, что было необходимо для удержания своих позиций визави биологии. Попытки же сделать предметом исследований более сложные процессы заставляли нарушать нормы экспериментального исследования, что подрывало собственно научный статус психологии. И так же, как и социология, в 1950-60-е гг. психология надеялась преодолеть стоящие перед ней проблемы с помощью статистических методов и компьютерной обработки данных. 

В настоящей статье предлагается анализ дискурсивных стратегий, используемых советскими социологами и психологами конца 1960-70-х гг. в обосновании статуса своей дисциплины. В качестве примера первых рассматриваются теоретические работы авторов, объединенных вокруг Института конкретных социальных исследований, в качестве примера вторых – теоретические статьи первого директора Института психологии АН СССР.

Период 1950-60-х гг. характеризуется историками социологии либо как время «возрождения» отечественной социологии, либо даже как ее «второе рождение», имея в виду то, что при сталинском режиме она прекратила свое существование в качестве самостоятельной дисциплины. Первые шаги, направленные на воссоздание социологической науки были связаны с участием в мероприятиях Международной социологической ассоциации (МСА). Обоснование такого участия было подчеркнуто политическим – как говорилось в записке, направленной в ЦК КПСС в связи с приглашением на III Международный социологический конгресс, «в целях расширения международных связей, использования трибуны Конгресса для разъяснения роли марксистской идеологии в развитии советского общества Президиум Академии наук СССР считает целесообразным принять приглашение Международной ассоциации социологов» [20, с. 29]. В конце 1957 г. для полноценного участия в МСА была создана Советская социологическая ассоциация (ССА). Как характеризует ситуацию И.А. Бутенко: «… Социология (и ССА в придачу) спешно институционализируется на экспорт; для внутреннего пользования существует исторический материализм» [2, с. 53]. Изначальная «экспортная» направленность первой социологической организации предопределила ее тесную связь со специалистами-международниками:первым председателем ССА стал профессор Академии общественных наук ЦК КПСС Ю.П. Францев, руководивший во второй половине 1940-х Институтом международных отношений (ИМО), а вице-председателем – работавший в Институте философии Г.В. Осипов – выпускник ИМО 1952 г. Францев же стал первым руководителем группы социологических исследований в Институте философии. При повышении статуса группы до сектора слово «социологический» исчезло из названия – Осипов принял руководство «сектором новых форм труда и быта». В 1966 г. ему удалось повысить статус подразделения, в название которого вернулась социология – сектор превратился в «отдел конкретных социологических исследований». Однако при переходе на следующую ступень «социологическое» название вновь встретило сопротивление – в 1968 г. на основе отдела был создан Институт конкретных социальных исследований.

Работа института изначально планировалась как непосредственно связанная с государственным управлением – в качестве первой из его задач постановление Секретариата ЦК КПСС (с грифом «совершенно секретно») определяло «разработку на основе диалектического и исторического материализма проблем социальной структуры социалистического общества, совершенствование управления социальными процессами, культурного строительства, коммунистического воспитания трудящихся, социальной психологии, демографии; изучения общественного мнения по важнейшим вопросам внутренней и внешней политики Советского государства и других социальных проблем, имеющих актуальное значение для коммунистического строительства» [20, с. 164]. 

Директором института был назначен вице-президент Академии наук А.М. Румянцев. Современники характеризовали его как «партийного либерала» и «интеллигентного марксиста». Как пишет Р. Медведев, «Румянцева считали одним из лидеров относительно либерального крыла ЦК КПСС, которое выступало за расширение возможностей творческой интеллигенции и социалистической демократии» [17, с. 222-223]. В 1965 г. он был вынужден уйти с поста главного редактора «Правды» после публикации своей статьи «Партия и интеллигенция», вызвавшей недовольство Брежнева. В статье Румянцев выступал за расширение роли интеллигенции в общественном управлении, особенно подчеркивая значение науки в обеспечении управленческих процессов. По его словам: «Именно потому, что выводы и достижения науки так важны для развития нашего общества, оно заинтересовано в том, чтобы получать от ученых объективную, правдивую информацию, а не скоропалительные, необоснованные выводы в угоду тем или иным конъюнктурным соображениям» [25, с. 3]. И в составе «ведущего отряда нашей интеллигенции – работников науки и техники» в одном ряду с физиками, химиками, биологами и экономистами Румянцев называет социологов.

Значение этих высказываний становится понятным в свете утвердившихся в официальном марксизме представлений об «объективности» и «партийности». В советской философии было принято разоблачать «объективизм» как уловку буржуазных социологов – как писал в учебнике по историческому материализму академик Ф.В. Константинов: «Буржуазные социологи усердно ратуют за так называемый «объективизм», за «внеклассовый», «надпартийный» характер науки. Открыто признать буржуазно-партийный характер своей «науки» они не могут, ибо это значит открыто признать, что их теория служит эксплуататорскому меньшинству общества против трудящегося большинства» [7, с. 51]. В свою очередь, «партийность пролетарская, коммунистическая идейность, наоборот, обеспечивает наиболее глубокое, наиболее объективное, беспристрастное и всестороннее познание действительности, законов общественной жизни. Только рабочий класс, интересы которого совпадают с объективным ходом исторического развития и который является последовательно революционным классом, заинтересован в объективном, т. е. истинном, познании. Вот почему подлинная научность и большевистская, коммунистическая партийность совпадают» [7, с. 51]. Эта формула утверждала совпадение «коммунистической партийности», иначе говоря, позиции коммунистической партии, выражающей интересы рабочего класса, и «подлинной научности». В статье же Румянцева «объективная, правдивая информация» противопоставлялась «скоропалительным, необоснованным выводам в угоду тем или иным конъюнктурным соображениям» и к тому же, описывалась ситуация, в которой возникала необходимость со «смелостью и мужеством» «отстаивать проверенную на фактах, обоснованную научную позицию». Фактически он указывал на возможность конфликта идеологии и науки по общественным вопросам и о необходимости отстаивания в таких случаях именно научной позиции.

В возглавленном Румянцевым институте методологические вопросы были выделены в проект «Методология, методика и техника социологических исследований» под руководством Ю.А. Левады, который публикует в 1969 г.  «Лекции по социологии». Одно из центральных мест в книге занимает проблема статуса социологии как науки, и в ней появляется ряд прямых противоречий с официальной доктриной. Во-первых, Левада утверждает, что «научный подход к обществу возникает лишь тогда, когда ставится задача – подойти в общественной жизни с такими же объективными критериями, с какими естествознание подходит к природе»[9, с. 33]. Для него объективная социология – это «средство, способное восстановить нарушенную за определенный период связь с общественной реальностью» [9, с. 10], — явный намек на идеологов, ставящих официальные доктрины выше объективности.  

Во-вторых, Левада ставит под сомнение подчиненную роль социологии – по его мнению: «Попытки «пристегнуть» эмпирические исследования общества к ряду данных, полученных иначе, — в рамках передовой исторической науки или передовой философии, или, в частности, социальной философии, — всегда оказываются чем-то искусственным и неудачным» [9, с. 13]. Эти неудачи предопределены тем, что, оказавшись в таком положении, социология вынуждена, по сути, имитировать результаты, подбирая данные под уже заранее известные выводы. Естественно, это прямо препятствует ее развитию.

В-третьих, Левада говорит о расширении роли социологии в государственном управлении. «Если мы не будем понимать, что общество – сложный организм, который живет и функционирует и должен это делать лучше, чем до сих пор, и если мы не изучим конкретный механизм его действия, то никогда не сумеем этот механизм улучшить и вперед далеко не уйдем». При этом Левада понимает социологию как выраженно количественную дисциплину: «Социология бросается в глаза благодаря своим внешним признакам – анкете, интервью, опросам, статистическим данным, таблицам, графикам, вычислениям. Она отличается прежде всего (это отличие наиболее интересное и очевидное) резко выраженным эмпирическим подходом к изучению общества, стремлением использовать новейший аппарата научного мышления, в том числе аппарат количественного анализа, при помощи электронно-вычислительных и иных счетных машин для более строго изучения общества» [9, с. 12].

Эта позиция развивается в статье «Общие вопросы моделирования в социологии», подготовленной Левадой совместно с Ю.Н. Гаврильцом и В.Н. Шубкиным для сборника «Моделирование социальных процессов» и опубликованного в 1970 г. Превращение социологии в эмпирическую науку, аналогичную естественнонаучным дисциплинам, напрямую связывается здесь с использованием математических методов: «Математический язык становится неотъемлемым компонентом социологии тогда, когда сама эта наука переходит на почву конкретного, эмпирического исследования общественных явлений» [3, с. 17]. При этом утверждается: «Количественные, математические… методы не являются чем-то привнесенным извне, внешним фактором по отношению к современному социологическому исследованию. Они столь же естественны для него, как и для исследования физического, психологического, геологического, астрономического, лингвистического, как и для любой иной конкретной экспериментальной, эмпирической науки» [3, с. 17]. Одновременно на сближение социологии с науками, имеющими статус «точных» направлена оговорка, касающаяся их статуса: «…Не являются точными ни астрономия, ни физика, ни биология: они являются эмпирическими науками, опирающимися на опыт и использующими в той или иной степени языки действительно точных наук – математики и логики» [3, с. 17].

Формирование социологии как «конкретной экспериментальной науки» не означает ограничения ее предмета «непосредственно, чувственно данной областью действительности: наоборот, именно для современного естествознания характерно широкое развитие исследований «абстрактных» предметов, представляющих собой определенные теоретические конструкции (самый яркий пример этому – кварки) и имеющих операциональное значение» [3, с. 18]. Иначе говоря, если даже передовая физика имеет дело с предметом, доступным исключительно как модель, состоящая из набора измеряемых параметров, и при этом никто не ставит под сомнение ее научный статус, нет причин упрекать количественную социологию в том, что ей не даны объекты ее исследований во всей совокупности их свойств, а доступны лишь их определенные измеряемые характеристики.

Социология, по мнению авторов, имеет прямое отношение к социальному управлению. В этом плане она выступает дополнением к экономике, играющей ключевую роль в управленческом процессе, но при этом дополнением, фактически превосходящим по охвату весь аппарат плановой экономики. «…Дальнейшее развитие теории оптимального планирования, — сообщается в статье, — не может быть успешным без решения ряда проблем, выходящих из сферы сугубо экономических. Все эти проблемы возникают вследствие необходимости учитывать возможные изменения «социальной среды», в которой находится экономическая система; а также воздействие экономики на остальные стороны жизни общества и возникающий при этом «обратный эффект»» [3, с. 26]. В этой ситуации комплексная прикладная задача социологии выглядит следующим образом: «Для того, чтобы определить оптимальные соотношения между затратами на образование, культуру здравоохранение, социальную гигиену, оборону (а также внутреннюю структуру их), необходимо строго математически выразить показатели качества соответствующих процессов и установить границы их возможных взаимовлияний» [3, с. 26]. Речь идет о построении практически всеобъемлющей модели социальной системы, наподобие той, которая сформирована в трудах Т. Парсонса, но при этом поставленной на математическую основу. Масштаб предполагаемых вычислений, связанных с созданием подобной модели, явно предполагает использование компьютерной техники, и ее нехватка прямо указывается в статье в перечислении основных проблем советской социологии [3, с. 28].

Это сочетание – призыва к расширению роли науки в общественном управлении и понимания социологии как строгого, количественного, компьютеризованного исследования, делает Леваду выразителем интересов научно-технической интеллигенции, которая в 1960-е гг. и в СССР, и в западных странах, претендовала на большее участие в политическом управлении. Основанием для этих стремлений служило быстрое развитие вычислительной техники и рост популярности системной теории, что, как казалось многим, позволяло в ближайшей перспективе перевести принятие управленческих решений на точную, объективную основу. Этим изменениям должна была сопутствовать профессионализация политического управления, доступ к которому в условиях технологического усложнения управленческих процессов, смогли бы получить только представители той самой научно-технической интеллигенции, обладающие необходимыми для этого образованием и навыками.

Вопрос возможности формирования объективного знания о социальных процессах имел для этой группы принципиальное значение. Признание такого знания фактически означало необходимость признать за теми, кто работает с социальными данными, право на самостоятельную позицию и вывести их из-под жесткого политического контроля, основанием для которого служило представление о невозможности преодолеть «партийность» общественных наук.

При том, что советские социологи были нацелены на обоснование объективной социологической науки по аналогии с западной социологией, их мало интересовала проблема разделения социологии на фундаментальную и прикладную. Это явное отличие от американской социологической мысли отмечают Р. Мертон и Г. Рикен в статье, опубликованной по итогам их поездки в СССР. В качестве примера характерных для советских исследователей настроений они приводят мнение «молодого директора Лаборатории социальных измерений в Ленинграде» — В.А. Ядова: «Он считал самоочевидным, что главной задачей эмпирических исследований является (и должно являться) решение наиболее острых общественных проблем. Отвечая на вопрос о возможности фундаментальных социальных исследований, об исследовательской работе, которая проводится исключительно ради продвижения знания, он согласился, что такая работа в принципе возможна, но заметил, что он и его сотрудники были бы глубоко разочарованы, если бы их исследования не были направлены на очевидно полезные цели, иначе говоря, на разработку практических проблем» [27, p. 10].

Попытка резкого расширения влияния социологии столкнулась с переменой социально-политического климата, пришедшейся на конец 1960-х гг.: усилившие свои позиции партийные консерваторы продвигали точку зрения, согласно которой децентрализация власти и ослабление государственного контроля над распространением информации могут угрожать устойчивости государства. «Лекции» Левады, в которых, по позднейшей оценке В.А. Ядова, он «публично излагал структурно-функциональный подход» [26, с. 21], попали в поле внимания вышестоящих партийных органов и были расценены как серьезное отступление от официальной идеологии. В результате автор был уволен с факультета журналистики МГУ, где изначально и были прочитаны лекции, а самому автору объявили выговор и сняли с партийной должности. По оценке сотрудников ИКСИ [23], критика Левады была лишь одним из шагов, направленных против директора института Румянцева со стороны ЦК. В результате этого давления в 1972 г. он вынужден был уйти из института. На его место был назначен декан философского факультета Уральского государственного университета М.Н. Руткевич. Институт получает новое название – Социологических исследований, однако при этом символично переводится из прямого подчинения АН СССР в подчинение Отделения философии и права.

В том же 1972 г. в Академии наук начинает работу новый Институт психологии. Его руководителем назначен Б.Ф. Ломов – ученик лидера ленинградской психологической школы Б.Г. Ананьева. Ананьев был известен как автор концепции комплексного человекознания, представлявшей собой разновидность системного подхода, специализацией самого же Ломова была инженерная психология.  Одновременно в институт перешел сектор философских проблем психологии Института философии, которым руководила Е.В. Шорохова – ученица основателя сектора, известного философа и психолога С.Л. Рубинштейна. В результате в новом академическом учреждении были объединены представители двух сильно различающихся течений советской психологической науки, правда, объединенных одной специфической чертой – оба течения критически относились к наиболее влиятельной в советской психологии теории деятельности А.Н. Леонтьева.

На протяжении 1960-х гг. деятельностная психология Леонтьева пользовалась статусом идеологически верной, марксистской психологии. В ее основе лежала идея о происхождении интеллектуальных процессов в результате интернализации внешней деятельности и, соответственно, необходимости рассматривать первые по аналогии с последними. Сам Леонтьев обладал исключительным положением – декан психологического факультета МГУ, лауреат Ленинской премии, он так же пользовался признанием за рубежом –западные специалисты видели в нем продолжателя традиции культурно-исторической психологии, читали и переводили его работы, а в 1968 г. ему была присвоена почетная степень доктора Парижского университета. По оценке И.Е. Сироткиной и Р. Смита: «Пользуясь своим положением в Московском университете и своими партийными связями, Леонтьев приобрел значительное влияние и даже власть над новым поколением российских студентов, которые начали занимать научные должности в расширяющемся поле. Он пытался укрепить теоретические связи психологии с должным образом понятым марксизмом, который бы признавал, как в свое время Выготский, необходимость интеграции культурно-исторического подхода с естественнонаучным изучением организма. По мнению Леонтьева, эту интегрирующую теоретическую функцию могла выполнить категория «деятельности»»[28, p. 436].

Объединение в новом институте ученых, представлявших главные направления советской психологии, критиковавших теорию деятельности, заранее предопределяло то, что теоретическая работа будет играть в нем особую роль. К тому же учредительными документами за институтом закреплялась «функция головного учреждения по научной разработке общей, социальной, инженерной психологии, психофизиологии, психологии труда и специальных прикладных проблем, а также оказание теоретической и методологической помощи научным психологическим учреждениям страны»[19]. По сути, это означало, что от института ожидается опубликование основ психологической теории, которые станут фактически обязательными для всех остальных психологических учреждений страны.

Принять в качестве теоретических основ деятельностную психологию мешали не только разногласия между научными школами. Проблема заключалась также и в самом содержании леонтьевской теории деятельности. Настаивая на том, что все явления, изучаемые психологией, такие как потребности, мотивация, личностные черты и т.д., являются результатами интернализации деятельности, направленной на объекты внешнего мира, деятельностная психология затрудняла применение широкого спектра подходов, используемых в наиболее динамично развивавшихся отраслях мировой психологической науки – социальной психологии, дифференциальной психологии, психологии личности. Сама леонтьевская школа была сосредоточена на общей и когнитивной психологии, а также психологии развития, уделяя мало внимания направлениям, ассоциировавшимся с прикладной психологией. Но именно они должны были стать главными для Института психологии – при создании в его состав были включены отделы инженерной психологии и психологии труда, специальных прикладных проблем. И в целом, в этот период акцент в дискурсе советской психологии начинает смещаться от соответствия официальной идеологии на способность производить объективные данные, которые могут быть востребованы как в различных отраслях экономики, так и в политическом управлении. Перспективность этой стратегии обосновывается, так же, как и в социологии, путем указаний на стремительное развитие вычислительной техники, с которым ассоциировались возможности применения моделей, основанных на множестве параметров и статистических связях между ними. С использованием столь сложных построений ассоциировалась возможность точного, математического исследования ранее недоступных психологических процессов.

При этом, в отличие от социологии, советская психология не подвергалась прямым запретам. Определенная угроза ее независимости возникла в 1950 г. в связи с решением, принятом совместно Академией наук и Академией медицинских наук принять теорию И.П. Павлова в качестве общей основы наук о человеке, однако психологам удалось сохранить самостоятельность своей дисциплины, а в документах Всесоюзного совещания по философским вопросам физиологии высшей нервной деятельности и психологии 1962 г., уже была официально признана самостоятельность предмета психологии, отличного от предмета физиологии, а также необходимость дополнить павловское учение новыми психологическими теориями[22].

В условиях спада идеологического давления в психологии 1960-х – начала 1970-х развивается целый ряд направлений, представлявших разные, трудно сочетаемые между собой перспективы. Помимо упомянутых выше школ Ананьева и Рубинштейна, в Институте психологии также оказались представители школы дифференциальной психологии Б.М. Теплова – В.Д. Небылицын, В.М. Русалов и др. Соответственно, наиболее влиятельным течением за пределами института оставалась психология деятельности, главным центром которой был Психологический факультет МГУ. Одновременно сохранялась павловская психофизиологическая школа, организационно представленная Институтом высшей нервной деятельности и нейрофизиологии АН СССР, которым руководил Э.А. Асратян.

В подобных условиях вопросы теории играли для директора нового института определяющую роль. Любое решение, ущемляющее позиции школ, объединенных в институте, могло привести к внутреннему конфликту, а наступающее на позиции деятельностной психологии или психофизиологии – к нарастанию внешнего давления. В то же время официально закрепленные за институтом задачи не позволяли просто допустить свободное самостоятельное развитие всех школ. Необходимо было продемонстрировать способность теоретиков нового института создать общую концептуальную рамку, но так, чтобы это не вело к необходимости пересмотра теоретических основ объединенных в институте течений. И оптимальным для этой задачи был системный подход. Его важным преимуществом было то, что любой феномен можно было анализировать в качестве системы, обозначая другие связанные с ним феномены в качестве подсистем, которые в таком случае рассматривались исключительно с точки зрения влияния на данную систему без анализа их собственного устройства. Так, можно было рассматривать в качестве системы человеческую личность, а в качестве влияющей на нее подсистемы – общество, при этом сохраняя возможность сменить перспективу и принять в качестве системы общественное взаимодействие, в котором теперь уже личность выступает лишь как одна из подсистем. Такие переходы давали возможность не согласовывать между собой теории общества и теории личности, которые могли и дальше базироваться на различных принципах, и таким образом сохранить внутреннюю автономию отраслевых психологий, при этом формируя картину единой науки, способной объединить все исследовательские результаты.

Решению этой задачи – утвердить системную психологию в качестве общей психологической теории посвящена серия статей Ломова, которые выходили в первые годы существования института в таких изданиях как «Вопросы психологии», «Вопросы философии», «Вестник АН СССР» и «Коммунист». В статье 1971 г. в «Вопросах психологии» Ломов начинает с демонстрации способности психологической науки приносить практически полезные результаты, а затем переходит к использованию приведенного им обзора для обоснования необходимости разработать общую психологическую теорию: «В последние десятилетия особенно бурное развитие получили те отрасли и направления психологической науки, которые связаны с решением практических задач (социальная, педагогическая, медицинская, инженерная психология, психология труда и спорта и др.). Именно они, пожалуй, в первую очередь определяют процесс дифференциации психологии на современном этапе. Но вместе с тем, чем более дифференцируется психология, тем острее становится потребность в разработке ее общей теории»[11, с. 26].

Основы этой теории предложены Ломовым в статье 1975 г. «О системном подходе в психологии». Ключевую роль в ней играет характеристика психического как одной из систем, определяющих функционирование человека: «…Человек как бы находится на пересечении многих разнопорядковых систем. В этом плане о его существовании можно говорить как о полисистемном процессе, принадлежность человека многим системам так или иначе проявляется в его психологических качествах»[12, с. 38]. Помимо собственно психологической системы, Ломов выделяет человеческий организм, физическую среду и социальную среду.

Можно отметить, что эта градация в значительной степени повторяет популярную среди советских социологов концепцию Т. Парсонса. И в том, и в другом случае попытка описать в виде системы всю совокупность факторов, воздействующих на человека, имеет целью продемонстрировать, что науки о человеке и обществе в принципе могут быть поставлены на точную основу – необходимо лишь наполнить обозначенные схемы количественными показателями и установить все необходимые связи между ними – решить же эту грандиозную по объему вычислений задачу позволят компьютеры. Разница же заключалась в том, что психология, в отличие от социологии, уже обладала признанным научным статусом, но при этом ей нужно было продемонстрировать, что она имеет потенциал развития именно как дисциплина, основанная на точной методологии, и при этом укрепить границу, отделяющую ее от физиологических исследований. Эта задача решается Ломовым через утверждение системного или, говоря иначе, эмерджентного характера психологических явлений, что подразумевает их производность от биологических и социальных процессов, но одновременно невозможность свести их ни к одной из этих групп. В статье «Соотношение социального и биологического как методологическая проблема психологии» Ломов пишет: «Психическое в отношении к нейрофизиологическому рассматривается как системное качество. Психические явления сопоставляют не с отдельными нейрофизиологическими процессами, а сорганизованными совокупностями таких процессов» [16, с. 89].Более того, системный подход позволял объединить исследования с позиций и естественных, и общественных наук в рамках исследования психологических феноменов: «Понятие «развитие личности», «развитие организма», «развитие психики» – это лишь научные абстракции, охватывающие разные стороны единого, но вместе с тем много качественного в своих проявлениях процесса. Взаимное опосредствование биологического и социального выступает в этом процессе, пожалуй, в наиболее развернутой и полной форме. И здесь опять-таки, как и в явлениях, рассмотренных выше, это взаимное опосредствование осуществляется через систему психологических свойств человека»[16, с. 91].

Одновременно Ломов продолжает линию на утверждение статуса психологии как дисциплины, способной решать общественные и экономические задачи. В июне 1976 г. в главном идеологическом журнале «Коммунист» выходит статья «Актуальные задачи психологической науки», авторами которой выступили Ломов, а также А.Н. Леонтьев и сотрудник отдела науки ЦК философ В.П. Кузьмин. Основной акцент в статье сделан на прикладном значении психологической дисциплины и, прежде всего, на главной для Ломова отрасли – инженерной психологии. В том же, что касается теории, главенствующее место отводится приоритетам Леонтьева. В качестве «теоретико-методологических принципов и положений советской психологии» упоминаются «отражательная сущность психических явлений, их регулятивная функция в деятельности», «общественно-историческая природа сознания», «единство сознания и деятельности»[10, с. 79] – по сути, все основные тезисы деятельностной психологии. Однако вслед за ними упоминается также и системный подход, который преподносится в контексте объединения усилий с философией, социологией и биологией.

Закрепление за Институтом психологии полномочий по координации советской психологии по сути означало его вовлечение в решение управленческих задач. В статье «О состоянии и перспективах развития психологии в СССР» Ломов выделял два направления такого вовлечения – участие в «совершенствовании систем управления народным хозяйством» [13, с. 13] и осуществление «идеологической функции психологии» [13, с. 14]. Однако надо отметить, что Ломов в своих статьях не акцентирует внимание на этих направлениях и не пытается детализировать участие психологов в реализации этих функций. В качестве основной линии укрепления общественного положения психологии он явно предпочитает демонстрацию ее прикладного потенциала.

Не претендуя на расширение влияния психологии в политико-идеологическом поле, Ломов, в то же время, предпринимает усилия по укреплению ее положения по отношению к другим дисциплинам. В статье 1979 г. в Вестнике Академии наук он открыто высказывает недовольство существующим разделением предметных сфер: «К сожалению, до сего времени при разработке таких категорий как сознание, познание, личность, общение, общественные отношения и других исследователи нередко подменяют психологические аспекты исследования философскими, социологическими, этическими, педагогическими и иными аспектами. В связи с этим необходимо четко определить те аспекты категорий, которые могут и должны изучаться психологической и никакой другой наукой. Для этого, бесспорно, потребуется большая совместная творческая работа психологов с представителями других наук, прежде всего с философами»[14, с. 45]. В самом начале статьи указывается, что «дальнейшее развитие философии (в особенности разработка таких проблем, как роль субъективного фактора в историческом процессе, в социальной организации и управлении обществом, познавательная деятельность человека, творческое мышление, роль интуиции в познании и др.) немыслимо без серьезной опоры на результаты психологических исследований»[14, с. 35]. Таким образом, Ломов заявляет о намерении психологии взять на себя разработку целого ряда вопросов, которые ранее относились к исключительному полю философии.

Если использовать терминологию Т. Куна, то можно отметить, что в проекте системной психологии Ломова преобладали цели «нормальной науки» [8]. Фактически он пытался обеспечить психологической дисциплине концептуальную рамку, которая позволила бы ее отдельным направлениям, опять же выражаясь куновским языком, продолжить решать свои «головоломки». При этом в контексте представлений, распространенных среди ученых 1960-70-х гг., это вовсе не означало отказ от перспективы совершить новую «научную революцию» — возможности прорывов ассоциировалась в большей степени с переходом на математическую основу и накоплением данных, а не с выдвижением принципиально новых теорий, переворачивающих все научные знания разом [6]. 

Подводя итоги, можно отметить, что примеры и социологии, и психологии, показывают, что для развития методологии обеих дисциплин определяющую роль играл «системный подход», который создавал впечатление того, что развитие статистических методик и вычислительной техники сможет обеспечить перевод гуманитарных дисциплин на позитивную, строго научную основу. В социологии, фактически запрещенной в сталинский период, эта перспектива воспринималась как возможность утвердиться в качестве науки в строгом смысле этого слова и при этом занять место главной научной дисциплины, обеспечивающей управленческие решения. В связи с этим дискурс социологии был ориентирован не столько на научное сообществе, сколько на идеологический аппарат, тесно связанный в советском контексте с гуманитарными дисциплинами. Образно говоря, игра шла на большие ставки: признание социологии наукой означало бы необходимость пересмотра принципов работы всей системы государственного управления, в которую необходимо было бы включить большое число специалистов по социологии. И подобная перспектива естественным образом встретила активное сопротивление со стороны части идеологического аппарата.

В психологии же системная теория использовалась преимущественно для решения проблем, возникающих внутри научного сообщества. К таковым относились необходимость объединить в рамках общей теории широкий спектр психологических направлений, обоснование способности психологии решать прикладные задачи, а также укрепление и, возможно, расширение границ, отделяющих предмет психологии от предметов других гуманитарных наук. Для системной психологии Ломова был характерен акцент на том, что психологические исследования изначально имеют системный характер, в силу системного или эмерджентного характера изучаемых явлений. Такой взгляд делал психологию напрямую связанной с линией развития науки, которая воспринималась большинством ученых как магистральная – развитие теории систем и ее применение для моделирования все более сложных процессов.

 

Литература

1. Ананьев Б.Г. Избранные психологические труды. М.: Педагогика, 1980.
2. Бутенко И.А. К истории создания первой социологической ассоциации // Социологические исследования, 2008, №6.
3. Гаврилец Ю.Н., Левада Ю.А., Шубкин В.Н. Проблемы использования количественных методов в социологии // Моделирование социальных процессов. Отв. ред. Андреев Э.П., Гаврилец Ю.Н. М.: Наука, 1970.
4. Грэхэм Л. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе. М.: Издательство политической литературы, 1991.
5. Коннов В.И. Динамика культуры научного сообщества: опыт социологической науки. М.: Издательство МГИМО-Университета, 2015.
6. Коннов В.И. Парадигмы научной политики: история и современность // Вестник МГИМО- Университета. 2010. № 5. С. 101-112.
7. Константинов Ф.В. Исторический материализм. М.: Государственной издательство политической литературы, 1951.
8. Кун Т. Структура научных революций. М.: Издательство АСТ Ермак, 2003.
9. Левада Ю.А. Сочинения. М.: Издатель Карпов Е.В., 2011.
10. Леонтьев А.Н., Ломов Б.Ф., Кузьмин В.П. Актуальные задачи психологической науки // Коммунист. 1976. №6. С. 73-82.
11. Ломов Б.Ф. О роли практики в развитии теории общей психологии // Вопросы психологии. 1971. №1. С. 26-35.
12. Ломов Б.Ф. О системном подходе в психологии // Вопросы психологии. 1975. № 2. С. 31-45.
13. Ломов Б.Ф. О состоянии и перспективах развития психологии в СССР // Вопросы психологии. 1977. №5. С. 9-24.
14. Ломов Б.Ф. Психология в системе наук и в общественной практике // Вестник АН СССР. 1979. №6. С. 35-45.
15. Ломов Б.Ф. Сознание, мозг и внешний мир // Вопросы философии. 1979. №3. С. 109-118.
16. Ломов Б.Ф. Соотношение социального и биологического как методологическая проблема психологии // Вопросы философии. 1976. №4. С. 83-95.
17. Медведев Р. Личности и эпоха. Политический портрет Л.И. Брежнева. Кн. 1. М.: Новости, 1991.
18. Мясищев В.Н. Личность и неврозы. Л.: Издательство ЛГУ, 1960.
19. Научный архив Института психологии РАН. Фонд 1. URL:  http://isaran.ru/?q=ru/fund&ida=17&guid=4BC61E5C-266C-4891-B74B-EFAC7FEE2892 Дата обращения: 01.12.2016.
20. Осипов Г.В., Москвичев Л.Н. Социология и власть (как это было на самом деле). М.: Издательство «Экономика», 2008.
21. Парсонс Т. Система современных обществ. М.: Аспект Пресс, 1998.
22. Психологическая наука в России XX столетия: проблемы теории и истории. Под ред. А.В. Брушлинского. М.: Институт психологии РАН, 1997.
23. Российская социология шестидесятых в воспоминаниях и документах. Под ред. Батыгина Г.С. СПб.: Российский Христианский гуманитарный институт, 1999.
24. Рубинштейн С.Л. Принципы и пути развития психологии. ИздательствоАкадемиинаукСССР, 1959.
25. Румянцев А.М. Партия и интеллигенция // Правда. 21 февраля 1965 г.
26. Ядов В.А. Современная социологическая теория как концептуальная база исследований российских трансформаций. СПб.: Интерсоцис, 2006.
27. Merton R., Riecken H. Notes on Sociology in the U.S.S.R. // Current Problems in Social-Behavioral Research, 1962, No. 10. P. 7-14.
28. Sirotkina I., Smith R. Russian Federation // Baker D. (ed.) The Oxford Handbook of the History of Psychology: Global Perspectives. New York: Oxford University Press, 2012. P. 412-441.

 

 

Politics and governance in the theoretical discourse of social sciences: Soviet psychology and sociology in the 1960-70s

Vladimir Konnov, Ph. D.
Sociology, associate professor,
Department of Philosophy, MGIMO University,
Russia 119454, Moscow. Prospect Vernadskogo, 76,
E-mail: [email protected]

Abstract: The authors present an analysis of the theoretical discourse of Russian psychology and sociology of 1960-70s. Emphasis is made on social and political goals of the psychological and sociological communities typical for this period. The authors examine connections between overall political situation in the Soviet Union and the state of the mentioned disciplines. As a result, a number of typical traits of the sociological and psychological discourse are brought to light. The former was concentrated on establishment of a scientific status of sociology and demonstration of its potential in building up efficiency of political governance. The latter emphasized integration of the psychological science, concretization of its subject matter, which provided for enforcing its positions against neighboring disciplines, and economic potential of psychological research. At the same both disciplines showed great interest in bringing their theoretical contents in accordance with developments in systems theory in interpretation closest to the one given by T. Parsons. Inclusion of systems approach was considered as means to tie in the future of the discipline with development of computational technologies and new mathematical and statistical methods, which was considered as a key factor for all social sciences.

Keywords: history of Soviet psychology, history of Soviet sociology, systems theory, systems psychology, history of social sciences, Institute of psychology RAS, Institute of sociology RAS

 

References

1. Anan’ev B.G. Izbrannye psihologicheskie Trudy [Selected psychological works]. Moscow: Pedagogika, 1980.
2. Butenko I.A. K istorii sozdaniia pervoi sotsiologicheskoi assotsiatsii [On history of the establishment of the first sociological association]// Sotsiologicheskie issledovaniia [Sociological Research], 2008, №6.
3. GavriletsIu.N., LevadaIu.A., Shubkin V.N. Problemy ispol’zovaniia kolichestvennykh metodov v sotsiologii [Problems of application of quantitative methods in sociology]// Modelirovanie sotsial’nykhprotsessov [Modeling of social processes]. Edited by Andreev E.P., GavriletsIu.N. Moscow: Nauka, 1970.
4. Graham L. Estestvoznanija, filosofijainauki o chelovecheskom povedenii v Sovetskom Sojuze [Science, philosophy and human behavior in Soviet Union]. Moscow: Izdatel’stvo politicheskoj literatury, 1991.
5. Konnov V.I. Dinamika kul’tury nauchnogo soobschestva: opyt sociologicheskoi nauki [Dynamics of the culture of the scientific community: case of sociology] Moscow: MGIMO-Universitet, 2015.
6. Konnov V.I. Paradigmy nauchnoj politiki: istorija i sovremennost’ [Science policy paradigms: history and current state] // Vestnik MGIMO- Universiteta. 2010. № 5. S. 101-112.
7. Konstantinov F.V. Istoricheskii materialism [Historical materialism]. Moscow: Gosudarstvennoi izdatel’stvo politicheskoiliteratury, 1951.
8. Kuhn T. Struktura nauchnyh revoljucij [Structure of scientific revolutions]. Moscow: Izdatel’stvo AST Ermak, 2003.
9. LevadaIu.A. Sochineniia. [Works] Moscow: Izdatel’ Karpov E.V., 2011.
10. Leont’ev A.N., Lomov B.F., Kuz’min V.P. Aktual’nyezadachipsihologicheskojnauki [Current tasks of the psychological science] // Kommunist [Communist]. 1976. №6. S. 73-82.
11. Lomov B.F. O rolipraktiki v razvitiiteoriiobshhejpsihologii [On the role of practice in the development of general psychology] // Voprosypsihologii [Questions of psychology]. 1971. №1. S. 26-35.
12. Lomov B.F. O sistemnompodhode v psihologii [On the systems approach in psychology]// Voprosypsihologii [Questions of psychology]. 1975. № 2. S. 31-45.
13. Lomov B.F. O sostojaniiiperspektivahrazvitijapsihologii v SSSR [On psychology’s current state and prospects]// Voprosypsihologii [Questions of psychology]. 1977. №5. S. 9-24.
14. Lomov B.F. Psihologija v sisteme nauki v obshhestvennoj praktike [Psychology in the system of sciences and social practice]// Vestnik AN SSSR [Herald of the Academy of Sciences of the USSR]. 1979. №6. P. 35-45.
15. Lomov B.F. Soznanie, mozg i vneshnij mir[Conscience, brain and outer world]// Voprosy filosofii [Questions of Philosophy]. 1979 a. №3. P. 109-118.
16. Lomov B.F. Sootnoshenie social’nogo i biologicheskogo kak metodologicheskaja problema psihologii [Intercorrelation of the social and biological as a methodological problem of psychology]// Voprosyfilosofii [Questions of philosophy]. 1976. №4. P. 83-95.
17. Medvedev R. Lichnosti i epokha. Politicheskii portret L.I. Brezhneva [Personalities and epoch. Political portrait of L.I. Brezhnev]. Book. 1. Moscow: Novosti, 1991.
18. Mjasishhev V.N. Lichnost’ inevrozy [Personality and neuroses]. L.: Izdatel’stvo LGU, 1960.
19. NauchnyjarhivInstitutapsihologii RAN [Scientific archive of the Institute of Psychology of RAS]. Fond 1. URL: http://isaran.ru/?q=ru/fund&ida=17&guid=4BC61E5C-266C-4891-B74B-EFAC7FEE2892 Accessed: 28.09.2016.
20. Osipov G.V., Moskvichev L.N. Sotsiologiiaivlast’ (kak eto bylo na samom dele) [Sociology and power (how it really was)]. Moscow: «Ekonomika», 2008.
21. Parsons T. Sistema sovremennyhobshhestv [System of modern societies]. M.: Aspekt Press, 1998.
22. Psihologicheskaja nauka v Rossii XX stoletija: problem teorii i istorii [Psychological science in Russia in the 20^th century: problems of theory and history]. Pod red. A.V. Brushlinskogo. M.: Institut psihologii RAN, 1997.
23. Rossiiskaia sotsiologiia shestidesiatykh v vospominaniiakh i dokumentakh [Russian sociology of the 1960s in memoirs and documents]. Edited byBatygin G.S. Saint-Petersburg.: Rossiiskii Khristianskii gumanitarnyi institut, 1999.
24. Rubinshtejn S.L. Principy i puti razvitija psihologii [Principles and paths of the development of psychology]. Moscow: Izdatel’stvo Akademii nauk SSSR, 1959.
25. Rumiantsev A.M. Partiia i intelligentsiia[The party and intelligentsia] // Pravda. 21 fevralia 1965.
26. Iadov V.A. Sovremennaiasotsiologicheskaiateoriiakakkontseptual’naiabazaissledovaniirossiiskikhtransformatsii [Modern sociological theory as a conceptual basis for investigating Russian transformations]. Saint-Petersburg: Intersotsis, 2006.
27. Merton R., Riecken H. Notes on Sociology in the U.S.S.R. // Current Problems in Social-Behavioral Research, 1962, No. 10. P. 7-14.
28. Sirotkina I., Smith R. Russian Federation // Baker D. (ed.) The Oxford Handbook of the History of Psychology: Global Perspectives. New York: Oxford University Press, 2012. P. 412-441.

Санкт-Петербургский государственный институт психологии и социальной работы

Организацией научной работы в институте занимается Научно-исследовательский центр СПбГИПСР

Научно-исследовательская деятельность в Санкт-Петербургском государственном институте психологии и социальной работы является одним из важнейших приоритетов развития вуза. Спектр направлений научно-исследовательской деятельности постоянно расширяется с учетом запросов социальной практики.

Основные научные направления института соответствуют психолого-социальному профилю подготовки специалистов и осуществляются в следующих формах: 

• выполнение проектов и исследований в рамках научных направлений; 
• участие в научных заказах и грантах государственных, муниципальных и общественных организаций; 
• подготовка научных изданий, публикация учебников, учебных пособий и методических разработок; 
• организация и участие в работе научных конференций, симпозиумов и семинаров; 
• подготовка научных кадров; 
• выполнение студенческих научно-исследовательских работ и конкурсных проектов; 
• международное научное сотрудничество. 

Институт ведет активную научную работу и исследования в таких направлениях как теория и практика социальной работы, прикладная социальная психология, психология здоровья, педагогическая антропология, проблемы гендерологии и фамилистики, психологическое консультирование и технологии оказания помощи проблемным группам населения. 

Важным аспектов НИР в институте является научно-методическая работа преподавателей. За последние 5 лет преподавателями института издано более 180 работ различного уровня общим объемом свыше 170 печатных листов. Ежегодно в институте проводятся региональные конференции для специалистов по проблемам Психолого-социальной работы в современном обществе и студенческая конференция «Актуальные вопросы психологии и социальной работы», с 2001 года издается журнал «Ученые записки СПбГИПСР», включающий обзор научных исследований вуза.

Результаты научных исследований активно внедряются в учебный процесс через разработку учебно-методических пособий, использование научных монографий преподавателей института в качестве учебников и учебных пособий разработку практикумов и обучающих компьютерных программ.

К научно-исследовательской деятельности активно привлекаются студенты и слушатели, которые в рамках курсовых и дипломных проектов работают на востребованными практикой научными проблемами. Ежегодно проводятся олимпиады, конкурсы студенческих научных работ. Наиболее интересные материалы предлагаются для издания в тезисах студенческих конференций.

Базой для осуществления научно-исследовательской деятельности является Научно-исследовательский центр института, чьей основной задачей является организация и помощь преподавателям вуза в осуществлении НИР, материальном стимулировании этой работы.

Тематика направлений научных работ: 

• Психолого-педагогическая оптимизация учебного процесса. 
• Психолого-социальные проблемы трудовой миграции. 
• Психолого-социальные технологии развития креативности. 
• Психолого-социальные проблемы здорового образа жизни. 
• Новые технологии психологического консультирования.
• Мониторинг качества социального обеспечения населения.
• Изучение репродуктивных установок и формирования ценности семьи, материнства, отцовства у населения мегаполиса. 
• Социальная активность молодежи в мегаполисе.
• Инновационные технологии решения социальных проблем разных групп населения.

37.06.01 Психологические науки 19.00.07 – Педагогическая психология

Факультет психологии и дефектологии 37.06.01 — Психологические науки Направленность (профиль) педагогическая психология
Факультет	Факультет психологии и дефектологии
Уровень профессионального образования	высшее образование — подготовка кадров высшей квалификации
ООП	37.06.01 — Психологические науки Направленность (профиль) педагогическая психология
Квалификация/степень	Исследователь. Преподаватель-исследователь
Форма обучения	очная / заочная
Срок обучения	3 года / 4 года
ФГОС ВО	Загрузить ( pdf,  177.38 KB )
Перечень компетенций	Загрузить ( pdf,  135.61 KB )
Вступительные испытания	Загрузить ( pdf,  2.77 MB )
Учебный план, календарный график учебного процесса	УП 2017 ЗФО ( xls,  4.18 MB ) УП 2018 ОФО ( xls,  4.22 MB ) УП 2019 ЗФО ( xls,  4.23 MB ) УП 2020 ЗФО ( xls,  4.15 MB ) УП 2021 ОФО ( xls,  821.00 KB ) УП 2021 ЗФО ( xls,  823.50 KB ) График УП 2017-2018 ( pdf,  169.25 KB ) График УП 2018-2019 ( pdf,  167.21 KB ) График УП 2019-2020 ( pdf,  173.55 KB ) График УП 2020-2021 ( pdf,  258.34 KB )
ОПОП с аннотациями учебных дисциплин	ОПОП 2017 ( pdf,  786.30 KB ) ОПОП 2018 ( pdf,  770.97 KB ) ОПОП 2019 ( pdf,  785.98 KB ) ОПОП 2020 ( pdf,  785.90 KB )
Используется электронное обучение и дистанционные образовательные технологии	Частично
Численность обучающихся (очная / заочная)	за счет бюджетных ассигнований федерального бюджета: 0/0 за счет бюджетов субъектов Российской Федерации: 0/0 за счет местных бюджетов: 0/0 за счет средств физических и (или) юридических лиц: 1/4
Срок действия государственной аккредитации образовательной программы	Свидетельство о государственной аккредитации № 3501 от 19 февраля 2021 г., срок действия до 19 февраля 2027 г.

Психология | Кафедра психологии

Осень 2017

Психология

, 3 очка, UN1001

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ НАУКА

Предпосылки: ЗАБЛОКИРОВАННЫЙ КЛАСС. КАЖДЫЙ ДОЛЖЕН ПОДПИСАТЬСЯ В СПИСОК ОЖИДАНИЯ, ЧТОБЫ ПРОЙТИ

Широкий обзор психологической науки, включая: ощущения и восприятие; обучение, память, интеллект, язык и познание; эмоции и мотивация; развитие, личность, здоровье и болезнь, а также социальное поведение.Обсуждает отношения между мозгом, поведением и опытом. Подчеркивает науку как процесс открытия как новых идей, так и новых эмпирических результатов. PSYC UN1001 служит предпосылкой для продолжения курсов психологии и должен быть завершен до второго года обучения.

Номер раздела

001

Телефонный номер

73676

День, время и место

TR 13:10 — 14:25 501 Шермерхорн Холл [SCH]

Инструктор

Патрисия Дж. Линдеманн

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ НАУКА

Предпосылки: ЗАБЛОКИРОВАННЫЙ КЛАСС.КАЖДЫЙ ДОЛЖЕН ПОДПИСАТЬСЯ В СПИСОК ОЖИДАНИЯ, ЧТОБЫ ПРОЙТИ

Широкий обзор психологической науки, включая: ощущения и восприятие; обучение, память, интеллект, язык и познание; эмоции и мотивация; развитие, личность, здоровье и болезнь, а также социальное поведение. Обсуждает отношения между мозгом, поведением и опытом. Подчеркивает науку как процесс открытия как новых идей, так и новых эмпирических результатов. PSYC UN1001 служит предпосылкой для продолжения курсов психологии и должен быть завершен до второго года обучения.

Номер раздела

002

Телефонный номер

69572

День, время и место

TR 8:40–9:55 501 Шермерхорн Холл [SCH]

Инструктор

Кэтлин М. Тейлор

1: Психология

1. Последнее обновление

2. Сохранить как PDF

Без заголовков

Психологию обычно определяют как научное исследование человеческого поведения и психических процессов, и этот пример иллюстрирует особенности, которые делают ее научной.В этой главе мы внимательно рассмотрим эти особенности, рассмотрим цели психологии и ответим на несколько основных вопросов, которые часто возникают у студентов. Кто проводит научные исследования в области психологии? Почему? Говорит ли научная психология что-нибудь, чего не знает здравый смысл? Почему я должен изучать научный подход, особенно если я хочу быть клиническим психологом, а не исследователем? Это очень хорошие вопросы, и ответ на них сейчас обеспечит прочную основу для изучения остального материала вашего курса.

• 1.0: Prelude to the Science of Psychology

  Многие люди считают, что женщины склонны говорить больше, чем мужчины, а некоторые даже предполагают, что это различие имеет биологическую основу. По одной из широко цитируемых оценок, женщины говорят в среднем 20 000 слов в день, а мужчины — только 7 000. Это утверждение кажется правдоподобным, но так ли это? Группа психологов во главе с Матиасом Мелем решила выяснить это.

• 1.1: Методы познания

  Методы получения знаний можно разбить на пять категорий, каждая из которых имеет свои сильные и слабые стороны.

• 1.2: Понимание науки

  Некоторые люди удивляются, узнав, что психология — это наука. Философы и ученые, глубоко задумавшиеся над этим вопросом, пришли к выводу, что все науки объединяет общий подход к пониманию мира природы. Психология — это наука, потому что она использует тот же общий подход к пониманию одного аспекта природного мира: человеческого поведения.

• 1.3: Goals of Science

  Большинство явлений и теорий, которыми наполняются учебники психологии, являются продуктами научных исследований. Например, в типичном вводном учебнике психологии можно узнать об определенных корковых областях, связанных с языком и восприятием, принципах классической и оперантной обусловленности, предубеждениях в рассуждениях и суждениях, а также об удивительной склонности людей подчиняться тем, кто наделен властью. И научные исследования продолжаются, потому что то, что мы знаем сейчас, лишь поверхностно.

• 1.4: Наука и здравый смысл

  Некоторые люди задаются вопросом, нужен ли научный подход к психологии. Разве мы не можем прийти к тем же выводам, основываясь на здравом смысле или интуиции? Конечно, у всех нас есть интуитивные убеждения о поведении, мыслях и чувствах людей, и эти убеждения все вместе называются народной психологией. Хотя большая часть нашей народной психологии, вероятно, достаточно точна, ясно, что многое из этого не так.

• 1.5: Экспериментальные и клинические психологи

  Научные исследования в области психологии обычно проводятся людьми с докторскими и магистерскими степенями в психологии и смежных областях, часто при поддержке научных сотрудников со степенью бакалавра или другой соответствующей подготовки. Некоторые из них работают в государственных учреждениях, национальных ассоциациях (например, Американская психологическая ассоциация), некоммерческих организациях (например, Канадская ассоциация психического здоровья) или в частном секторе (напр.г., в разработке продукта).

Что такое психология? | БПС

Психология — это научное исследование разума и того, как он диктует и влияет на наше поведение, от общения и памяти до мыслей и эмоций.

Речь идет о понимании того, что движет людьми, и о том, как это понимание может помочь нам решить многие проблемы и проблемы в современном обществе.

Как наука, психология функционирует как процветающая академическая дисциплина и — жизненно важная профессиональная практика, посвященная изучению человеческого поведения — и стоящих за ним мыслей, чувств и мотиваций — посредством наблюдения, измерения и тестирования, по порядку. делать выводы, основанные на надежной научной методологии.

Кто такое Британское психологическое общество?

Британское психологическое общество является представительным органом психологов и психологов в Великобритании.

В его состав входят представители всех слоев общества, которые в первую очередь заинтересованы в развитии и применении психологии на благо общества.

Общество состоит из нескольких подразделений, каждое из которых посвящено определенной специальности, и отвечает за продвижение передового опыта и этических норм в науке, образовании и практическом применении психологии.

Люди обращаются за помощью и поддержкой к психологам для решения всех видов проблем, а психологи используют свои знания и опыт, чтобы помочь во многих сферах жизни общества, например:

Если вы чувствуете, что психолог может помочь вам, мы рекомендуем вам обсудить это с вашим терапевтом.

Чтобы узнать больше о конкретных областях психологии и о том, какую пользу они могут принести вам , посетите нашу страницу «Найдите психолога» .

Здесь вы найдете дополнительную информацию об определенных типах психологов, проблемах, с которыми они сталкиваются, а также о том, как найти ближайшего к вам психолога и связаться с ним.

Также можно посетить психолога на частной основе, но в этом случае с вас потребуется оплата.

Проконсультируйтесь с нашим Справочником дипломированных психологов, чтобы помочь вам найти подходящего профессионала.

Лучший способ узнать больше — это стать участником или подписчиком .

Кроме того, если вы подумываете о карьере психолога, но не знаете, с чего начать, обратитесь к нашей странице «Стать психологом» , на которой вы найдете всю необходимую информацию об учебе, квалификации и вариантах карьеры.

Для более широкого взгляда на некоторые из различных тем и вопросов, охватываемых психологией как дисциплиной, взгляните на нашу страницу А-Я психологии .

Эта страница, созданная для широкой публики, предназначена для того, чтобы дать вам обзор некоторых наиболее распространенных психологических терминов и определений, а также предоставить ссылки, которые помогут вам копнуть немного глубже и узнать еще больше о выбранных вами предмет.

Вы также можете ознакомиться с одной из наших многочисленных публикаций .

В настоящее время мы публикуем:

Немного истории имеет большое значение для понимания того, почему мы изучаем сознание так, как мы это делаем сегодня.

Abstract

Сознание в настоящее время является процветающей областью исследований в области психологии и нейробиологии. Хотя это часто связывают с событиями, произошедшими в начале 1990-х годов, современные исследования сознания являются продолжением исследований, начатых в конце 19 века и продолжавшихся на протяжении всего 20 века. С самого начала усилия основывались на исследованиях животных, чтобы раскрыть основные принципы организации и функции мозга, и людей-пациентов, чтобы получить подсказки о самом сознании.Особенно важны и в центре нашего внимания исследования 1950-х, 1960-х и 1970-х годов с участием трех групп пациентов — амнезии, расщепленного мозга и слепого зрения. Во всех трех группах была обнаружена схожая картина результатов — пациенты могли адекватно реагировать на стимулы, которые они не видели (или, в случае амнезиаков, видели раньше). Эти исследования проложили путь нынешней волне исследований сознания. Фактически, эта область все еще борется с последствиями результатов, показывающих, что способность сознательно знать и сообщать об идентичности визуального стимула может быть отделена в мозгу от механизмов, которые лежат в основе способности вести себя осмысленным образом. тот же стимул.

Выяснение того, как наш мозг создает наши сознательные переживания, — одна из самых интересных и сложных научных тем сегодня. Разъяснение задействованных механизмов имеет решающее значение для более глубокого понимания человеческой природы и проблем, с которыми мы сталкиваемся как индивидуумы, так и общества. Знание истории актуальных проблем, связанных с сознанием, дает нам больше возможностей для достижения научного прогресса по этой теме.

Несмотря на центральную важность сознания для психической жизни человека, научная психология имеет с ним сложные отношения (1–3).Многие ранние психологи были интроспекционистами и ценили сознание. Позже бихевиористы запретили его использование. Когнитивисты, свергнув бихевиоризм, сосредоточились на обработке информации, а не на субъективном опыте, сохраняя сознание в пределах досягаемости, но редко касаясь его.

Сегодня научное изучение сознания — это динамичная область исследований в области психологии и нейробиологии. Влиятельные работы Фрэнсиса Крика и Кристофа Коха в начале 1990-х годов (4–6) часто приписывают подстрекательству к такому повороту событий (7–10).В частности, им приписывают определение эмпирического подхода к сознанию — сосредоточив внимание на визуальном восприятии, можно добиться прогресса в сознании, поскольку о зрительной системе мозга известно очень много. *

Работы Крика и Коха действительно были важны для стимулирование энтузиазма к исследованиям сознания и мозга в основных направлениях психологии и нейробиологии. Однако вряд ли это было началом научного интереса и исследований сознания. В 1960-х и 1970-х годах исследования пациентов с расщепленным мозгом, слепым зрением и амнезией заложили концептуальные основы для дальнейшей работы над сознанием.Следует отметить тот факт, что даже тогда большая часть этой работы была сосредоточена на визуальном сознании из-за прогресса, достигнутого в понимании визуальной системы (13, 14). Кроме того, сознание и мозг были предметом ряда научных конференций, начиная с 1950-х годов, на которых присутствовали ведущие исследователи в области психологии и науки о мозге (15–17). Более того, теории о том, что такое сознание и как оно связано с мозгом, были предложены рядом выдающихся исследователей задолго до 1990-х годов, в том числе Карлом Лэшли (18–20), Уайлдером Пенфилдом (21), Дональдом Хеббом (22, 23). , Роджер Сперри (24–27), сэр Джон Экклс (28), Джордж Миллер (29), Лорд Брейн (30), Майкл Газзанига (31), Леон Фестингер и его коллеги (32), Джордж Мандлер (33), Тим Шаллис (34 года), Майкл Познер и его коллеги (35 лет) и другие.

Наша цель в этой статье — предоставить исторический отчет о некоторых ключевых результатах исследований и теорий о сознании, которые были омрачены более поздней историей. Основное внимание будет уделяться сознанию как субъективному опыту, а не другим значениям, таким как способность бодрствовать и реагировать на внешние раздражители.

Основы исследований сознания в конце 19-го и начале 20-го веков

Хотя мы будем делать акцент на середине 20-го века, этот период должен быть контекстуализирован тем фактом, что исследования мозга и сознания, как и многие другие темы в психологии и наука о мозге началась в конце 19 века.Это было время, когда психологические вопросы задавались философским пониманием разума, который часто приравнивался к сознанию. В результате исследования мозга и поведения естественным образом учитывали роль сознания в поведенческом контроле со стороны мозга.

Как и сегодня, ранние исследователи изучали эффекты хирургической абляции или электростимуляции областей мозга (1, 36). Несколько исследований показали, что животные, подвергшиеся декортификации, могут демонстрировать высокую степень поведенческой гибкости (37, 38).Эти наблюдения привели к дебатам о том, были ли поведенческие реакции подвергнутых декортицированию животных обусловлены бессознательной чувствительностью или сознательными ощущениями, и была ли кора головного мозга необходима для осознанного опыта (36).

Основные аргументы в пользу того мнения, что кора головного мозга необходима для сознания, были получены из пионерских исследований по электростимуляции Дэвида Ферриера (39). В основном он известен своими работами по стимуляции моторной коры головного мозга животных.Но Ферриер (39) также продемонстрировал, что стимуляция теменных и височных долей заставляла животных вести себя так, как если бы они испытывали зрительные, тактильные, слуховые или обонятельные ощущения, в то время как стимуляция подкорковых сенсорных областей, включая зрительный таламус, этого не происходила. Ферриер (39) пришел к выводу, что активности коры головного мозга может быть достаточно для вызова сознательных переживаний, в то время как подкорковые процессы бессознательно контролируют сложное поведение (36).

Феррье считал важным изучать сознание людей, предупреждая, что исследователи не могут полагаться только на поведенческие проявления животных: «жалобный крик, вызванный защемлением лапки кролика, может быть просто рефлекторным явлением, не зависящим от какого-либо истинного чувство боли »(39).Напротив, исследования людей могут использовать устные отчеты для оценки «осознанности впечатлений» (39).

Наблюдения за неврологическими пациентами-людьми действительно начали формировать представления о сознании именно в это время. Наиболее влиятельной работой в этой области, вероятно, была работа друга и наставника Феррье, Джона Хьюлингса Джексона, который заметил, что эпилептические припадки, возникающие в фокальных областях мозга, иногда сопровождаются изменениями в сознательном опыте (40). Он предположил, что сознание является высшим уровнем мозговой организации и что разум включает взаимодействие между сознательными и бессознательными процессами (41).Важность Ферье и Хьюлингса Джексона в конце XIX века невозможно переоценить. Они сильно повлияли на следующее поколение исследователей, которые будут изучать сознание, а также повлияли на работы Зигмунда Фрейда о сознании и бессознательном.

Одновременно в Германии в конце 19 века область экспериментальной психологии также развивалась как научная дисциплина, в которой философские вопросы о разуме, особенно о сознании, начали решаться в лабораторных исследованиях с использованием экспериментальных методов физиологии. .Исследования Феррье и его современников сыграли решающую роль в этом развитии. Также важны были работы Густава Фехнера, который ввел психофизические методы для строгой связи физических свойств стимулов с психологическими переживаниями. Особо следует отметить Германа фон Гельмгольца, который работал над физиологией ощущений и предложил представление о том, что сознательное восприятие включает в себя бессознательные выводы, предвосхищая идею о том, что сознание зависит от бессознательной обработки.Пока эти исследователи работали над психологическими темами, первым исследователем, официально признанным экспериментальным психологом, был немецкий ученый Вильгельм Вундт (1). В Соединенных Штатах этой честью обладал Уильям Джеймс.

Сознание было главной заботой этих исследователей XIX века. Однако его также начали бесплатно использовать для описания человеческого поведения (1). К началу 20 века часто считалось, что сознание лежит в основе поведения. Этот момент становится очевидным из-за растущего влияния взглядов Зигмунда Фрейда на бессознательные аспекты разума (42).

В некотором роде теория эволюции Дарвина вызвала волну межвидовых исследований поведения в конце 19 — начале 20 веков (43). Хотя Ферье предупреждал об опасностях приписывания психических состояний нечеловеческим видам, последователи Дарвина, как и сам Дарвин, с готовностью призывали человеческие эмоции и другие сознательные психические состояния для объяснения поведения животных (43, 44).

В ответ на излишки интерпретации человеческой психологии и безудержный антропоморфизм в психологии животных, в 1913 году Джон Уотсон (45) предположил, что научная психология должна основываться на наблюдаемых событиях (стимулах и реакциях), а не на предположениях о ментальных состояниях.Результатом стало бихевиористское движение, которое фактически запретило субъективный опыт из области экспериментальной психологии на протяжении большей части первой половины 20 века.

Между тем, медицинские науки выходили за рамки интересов академической психологии и не зависели от ограничений бихевиористов. Например, физиолог Чарльз Шеррингтон (46) продолжил работу по стимуляции у животных по стопам Ферье. Он считается отцом современной нейрофизиологии и особенно известен своими работами по спинальным рефлексам (46).Однако для нашей истории особенно важно то, что он писал о сознании и тренировал Уайлдера Пенфилда.

В 1930-х и 1940-х годах Пенфилд (47) провел новаторские исследования сознания у людей. Он применял электрическую стимуляцию к мозгу бодрствующих пациентов с эпилепсией с целью локализации ключевых областей, связанных с языком и мышлением, чтобы этих областей можно было избежать, когда он впоследствии хирургическим путем удалил области с судорожной активностью (47). В то время как Ферриер и Шеррингтон могли только предполагать, вызываются ли сознательные переживания электрической стимуляцией корковых областей у обезьян, Пенфилд и его коллеги (47, 48) смогли получить устные отчеты пациентов об их субъективных переживаниях.Его работа предоставила убедительные доказательства роли коры головного мозга в сознательном опыте (49).

Таким образом, исследования 19-го века инициировали несколько тем, которые являются актуальными сегодня: разум имеет сознательные и бессознательные аспекты, сознательный опыт зависит от бессознательных процессов, а кора головного мозга играет ключевую роль в сознании.

Новый подход к мозгу и поведению

Стандартные подходы, применяемые в настоящее время в исследованиях мозга и поведения, возникли в работах Карла Спенсера Лэшли (50).Он защитил докторскую диссертацию в 1914 году, работая над поведением беспозвоночного организма, гидры, в университете Джонса Хопкинса. Там он познакомился с Джоном Ватсоном, который опубликовал свое первое воззвание о бихевиоризме (45) во время пребывания Лэшли в Хопкинсе.

Через Ватсона Лэшли познакомился с работой Шепарда Айвори Франца (51), первого исследователя, который использовал новые методы кондиционирования бихевиоризма в сочетании с поражениями мозга для изучения механизмов поведения мозга. Он разработал поведенческие задачи для проверки определенных функций мозга, чтобы выявить эффекты повреждения мозга, которые не были очевидны при простом наблюдении.Лэшли использовал этот подход в своих эпохальных исследованиях, направленных на поиск «инграммы», механизма хранения памяти (52–54). Хотя Лэшли и Ватсон оставались друзьями на протяжении многих лет, они расходились во мнениях по одной важной теме. В 1923 году, когда бихевиоризм только зарождался, Лэшли опубликовал статью, в которой упрекал бихевиористов за их жесткие взгляды на сознание (20).

Подход Франца / Лэшли к изучению мозга и поведения получил название, когда Лэшли использовал термин «нейропсихология» в лекции 1936 года в Бостонском обществе психиатрии и неврологии (55).В последующие годы область нейропсихологии процветала, используя подход Франца / Лэшли на животных моделях, а также в исследованиях на людях пациентов с естественными поражениями в результате неврологических заболеваний или хирургических поражений, сделанных для лечения неврологических проблем. Многие ключевые фигуры в научной истории исследований мозга и поведения в 20 веке, включая многих исследователей, которых мы обсудим ниже, представлены в научном генеалогическом древе Лэшли ^† (для дополнительной информации см. SI Приложение , Вставка 1).

В 1950-х годах, когда когнитивная наука начала заменять бихевиоризм, Лэшли (54) опубликовал важную статью, в которой подчеркивалось, как сознание возникает из бессознательной обработки информации. Эта идея перекликалась с Ферье и Гельмгольцем и была основополагающей в ранней когнитивной науке (2, 29, 56), а также стала основным предположением в более поздней истории исследований сознания, которые мы рассмотрим ниже.

Нейропсихология животных проложила путь

Нейропсихологические исследования животных представляют интерес для нашего обсуждения сознания не потому, что они обязательно раскрывают что-либо о сознании как таковом.Напротив, работа была важна, потому что она предоставила нейроанатомическую и концептуальную основу, которая руководила дизайном и интерпретацией исследований пациентов-людей.

Самым важным институтом нейропсихологических исследований на животных в 1940-х годах был Центр приматов Йеркса во Флориде, которым руководил Лэшли. Исследователи прошли обучение по подходу Франца / Лэшли и использовали конкретные поведенческие задачи для проверки определенных функций мозга. Когда нейрохирург Карл Прибрам занял пост директора Йеркса вскоре после окончания Второй мировой войны, он продолжил поведенческий подход, установленный Лэшли, но с дополнительным изощренным нейрохирургическим вмешательством. ^‡ Область нейропсихологии животных процветала во время десятилетнего правления Прибрама в Йеркесе. Под руководством Прибрама молодые исследователи, которым предстояло стать лицом этой области, набили свои научные навыки в Йерксе.

Основным методом, использовавшимся в то время, была хирургическая установка повреждений, и группа Йеркса изучала эффекты поражений во всех основных долях коры головного мозга, а также в подкорковых областях, таких как миндалевидное тело. В традициях Лэшли животных изучали с помощью конкретных поведенческих задач, разработанных для проверки гипотез о функции мозга.Хотя было сделано много важных открытий, для наших целей здесь следует отметить исследования, которые прояснили, какие области височной доли вносят вклад в различные аспекты синдрома Клювера-Бьюси.

Генрих Клювер и Пол Бьюси опубликовали основополагающую статью в 1937 году (57, 58). Клювер интересовался мозговыми механизмами, лежащими в основе галлюцинаций, вызванных мескалином. Он заметил, что обезьяны, получавшие мескалин, часто чмокали губами — симптом, который возникает, когда у людей с височной эпилепсией случаются припадки и возникают галлюцинации (59).Бьюси, нейрохирург-человек, был нанят для лечения повреждений височной доли у обезьян. Было обнаружено, что животные демонстрируют набор поразительных поведенческих изменений, включая повышенную робость, гипероральность и гиперсексуальность. Клювер и Бьюси назвали это состояние «психической слепотой». Животные не были слепыми, но зрительные стимулы утратили свое значение — змеи и люди больше не угрожали им; они пытались есть предметы, ранее считавшиеся несъедобными, и они пытались заняться сексом с другими видами.Хотя аналогичные результаты были опубликованы гораздо раньше (60), как мы увидим, статья Клювера и Бьюси оказала чрезвычайно большое влияние на формирование исследований мозга и поведения, последовавших за Второй мировой войной в Соединенных Штатах, где фундаментальная наука была приостановлена. во время войны.

Феномен психической слепоты или то, что неврологи назвали «зрительной агнозией», было предметом большой работы в Йерксе. Это было достигнуто с использованием обучения визуальному различению для создания стимулов со сложным визуальным значением.Исследования Мортимера Мишкина с соавторами (13, 61, 62) показали, что такие задачи не выполняются из-за повреждения подобластей височной доли. В частности, повреждение либо боковой височной доли (которая связана со зрительной корой), либо вентральной височной доли (которая связана с гиппокампом) ухудшает поведенческие способности. Одно из предположений заключалось в том, что сложная визуальная обработка стала пониматься как выходящая за пределы затылочной доли в височную долю. Кроме того, поскольку задачи зависели от обучения и памяти, работа стала особенно важной для понимания того, как воспоминания формируются и хранятся в мозге, особенно через гиппокамп, как обсуждается ниже.

Другая работа Мисхина с соавторами (63⇓⇓ – 66) вовлекала определенные области префронтальной коры в задачи, требующие краткосрочной памяти или того, что сейчас называется «рабочей памятью» (67, 68). Основываясь на этом исследовании, более поздние поведенческие исследования префронтальной коры у обезьян стали основой для понимания роли префронтальной коры в рабочей памяти человека (69⇓ – 71). Это важно здесь, потому что, начиная с 1970-х годов, многие исследователи приравнивали сознание к содержанию системы краткосрочной памяти (33, 35, 72) или к доступности информации для систем исполнительного планирования (73).Рабочая память и префронтальная кора по-прежнему занимают центральное место в когнитивных теориях сознания (74⇓⇓⇓ – 78).

Мишкин возглавил лабораторию нейропсихологии в Национальном институте психического здоровья, где продолжил работу над вопросами, поднятыми синдромом Клювера – Бьюси. В частности, он и его коллеги исследовали роль височной доли в восприятии, памяти и аффективной / эмоциональной обработке (79–82). Различие между вентральным и дорсальным потоками визуальной обработки, имеющее решающее значение для современных исследований сознания, было выявлено в его лаборатории (79), как и ключевая роль периринальной коры как связующего звена между зрительной корой и гиппокампом в формировании памяти (81). ).

Ларри Вайскранц, другой член группы Прибрама, также работал над височной долей и зрительной памятью (62), но дополнительно над важностью миндалевидного тела в аффективных аспектах синдрома Клювера-Бьюси (83). Из Йеркса Вайскранц переехал в Кембридж, а затем стал заведующим кафедрой экспериментальной психологии в Оксфорде. Одна из тем, которую он преследовал после переезда в Англию, — это вклад корковых областей в память (84). Однако направление его карьеры было определено его работой по слепому зрению (85), феномену, который является центральным в текущих дебатах о природе сознания у людей.

Здесь были упомянуты лишь несколько примеров результатов и последствий исследований, проведенных в лаборатории Йеркса в 1950-х годах, но важность этой группы трудно переоценить. Эти исследователи проложили путь для большой будущей работы над механизмами восприятия, памяти, эмоций и высшего познания, а также сознания.

Нейропсихологические исследования человека сделали сознание основным направлением психологии и нейробиологии

Нейропсихологические исследования пациентов позволили по-новому взглянуть на мозг и поведение, включая связь сознания с мозгом.Особенно важны были исследования трех групп пациентов (78), которым мы остановимся ниже. Это были пациенты с амнезией (у которых естественные или хирургические поражения в медиальной височной доле нарушали способность формировать и вызывать новые воспоминания), пациенты с расщепленным мозгом (у которых два полушария головного мозга были разделены хирургическим путем, чтобы уменьшить влияние трудноизлечимой эпилепсии), и пациенты, страдающие слепотой (у которых повреждение коры головного мозга привело к явной слепоте в поле зрения напротив очага поражения).Во всех трех группах результаты продемонстрировали разительную диссоциацию между тем, что пациенты могут делать поведенчески, и тем, о чем они могут сообщить сознательно. Другие группы пациентов (кома, геминеглект, афазия, прозопагнозия и дислексия) также демонстрировали диссоциацию между явным знанием и поведенческими характеристиками и, таким образом, способствовали возникновению интереса к сознанию ( SI, приложение , вставка 2) (86). Тем не менее, пациенты с амнезией, расщепленным мозгом и слепым зрением здесь сосредоточены из-за их широкого влияния на эту область.

Амнезия.

На протяжении большей части первой половины 20 века преобладала точка зрения, согласно которой память широко распределена в мозгу, а не локализована в определенной области. Частично это было основано на работе Лэшли, предполагающей, что память больше зависит от количества поврежденной корковой ткани, чем от места повреждения, при этом различные области обладают «эквипотенциальными» способностями хранить воспоминания (52, 54). Приливы изменились в 1950-х годах.

Главной фигурой в этом море была Бренда Милнер, аспирантка Университета Макгилла.Ее особенно интересовали память и интеллектуальные функции височной доли, но ее работа оказалась особенно важной для понимания отношения памяти к сознанию. Милнер проводила свои докторские исследования, работая под руководством известного психолога Дональда Хебба, который тренировался с Лэшли и много писал о памяти и поведении, а также о сознании (22, 23). Милнер был осведомлен о вышеупомянутых исследованиях стимуляции, проведенных Пенфилдом, руководителем нейрохирургии в McGill.Хеббу оказал услугу Пенфилд, у которого было несколько пациентов с удалением височной доли, поскольку это основное место эпилепсии, и Пенфилд согласился позволить Милнеру изучить их. ^§ Она проверила 45 пациентов с повреждением височной доли в задачах по оценке когнитивных функций, но в основном сосредоточилась на влиянии таких повреждений на обучение, особенно на зрительное обучение и память.

Ее диссертация, опубликованная в 1954 г. (87), началась с подробного обзора того, что было известно о функциях височной доли из исследований на обезьянах, и особенно о влиянии повреждений височной доли на зрительное обучение, поскольку это казалось особенно актуальным. к зрительной памяти человека.Милнер в значительной степени полагался на работу Мортимера Мишкина (88), который изучал визуальную дискриминацию обезьян в МакГилле для своей докторской степени, прежде чем присоединиться к Прибраму в Йерксе. Хотя Мишкин обнаружил, что глубокие поражения височной доли с вовлечением гиппокампа ухудшают работоспособность, он интерпретировал этот эффект как вызванный повреждением проводящих путей нервных волокон, проходящих через височную долю (88).

В своих исследованиях пациентов Пенфилда Милнер использовала множество тестов. На основании этого она пришла к выводу, что, как и у обезьян, височная доля играет ключевую роль в визуальном обучении человека.После окончания учебы она осталась в McGill и продолжила исследования психологических функций височной доли. Однако ее наиболее важный результат был сделан не на пациентах Пенфилда, а на пациенте, прооперированном Уильямом Сковиллом в Хартфорде, штат Коннектикут (89). Это был пациент HM, исследования которого произвели революцию в исследованиях памяти (90).

Первоначальные исследования HM были интерпретированы с точки зрения общего дефицита памяти, так называемой глобальной амнезии. Однако более поздняя работа Милнера (91) и Сюзанны Коркин (92) определила, что HM и другие пациенты с амнезией сохранили способность учиться и помнить, как выполнять двигательные навыки (например, рисовать объекты, глядя на их обратное отражение в зеркале). .Со временем были выявлены другие примеры сохраненной памяти, и стало ясно, что помимо двигательных навыков пациенты могут также приобретать когнитивные навыки (93), могут формировать поведенческие привычки и могут развить условные реакции Павлова (94). Экстраполируя эти результаты, Ларри Сквайр и Нил Коэн (93) в 1980 году предположили, что дефицит памяти, возникающий в результате повреждения височной доли, ограничивается декларативной памятью, памятью, которую можно пережить сознательно. Например, хотя пациенты могли изучать двигательные навыки и быть обусловленными, они не могли сознательно вспомнить, что недавно приобрели этот навык или были обусловлены.Сознательная память стала называться «декларативной» или «явной», а бессознательная память стала именоваться «процедурной» или «имплицитной» (95, 96). Сама эксплицитная память была разделена на два подтипа: эпизодическую и семантическую (97).

HM и другие пациенты с проблемами, связанными с явной памятью, имели повреждение, которое включало относительно большую область височной доли. Исследования на животных могли бы быть более точными в отношении конкретных частей, связанных с явной памятью; эти области стали известны как «система памяти медиальной височной доли» (98).Например, исследования Мишкина и Мюррея (99), Сквайра и Зола-Моргана (98) показали, что гиппокамп, энторинальная кора, парагиппокампальная область и перихринальная кора — каждый вносит свой вклад в хранение новых воспоминаний. Благодаря этим знаниям удалось найти отдельные случаи, которые подтвердили вклад различных областей в различные аспекты сознательно доступной памяти у людей (100, 101).

Тенденция последних лет включает признание того, что префронтальная кора играет важную роль в извлечении явных воспоминаний, включая сознательный опыт извлеченных воспоминаний (102⇓⇓ – 105).Другая недавняя тенденция сосредоточена на том, как явные воспоминания используются для построения сознательных симуляций будущего и других гипотетических переживаний (106, 107). Как мы увидим, данные всех трех групп пациентов намекают на роль префронтальной коры в сознании.

Синдром расщепленного мозга.

Операция с разделенным мозгом включает хирургическое рассечение мозолистого тела и других меньших церебральных спаек с целью облегчения трудноизлечимой эпилепсии. Эти пути состоят из аксонов, которые соединяют соответствующие области в двух полушариях.Заметив сообщения о том, что после выздоровления после операции такие пациенты отличаются отсутствием заметных эффектов процедуры, Роджер Сперри, исследователь мозга из Калифорнийского технологического института, задумался о фактической функции мозолистого тела. Он инициировал серию исследований на кошках и обезьянах, чтобы попытаться разгадать эту загадку, которую он назвал «одной из наиболее интригующих и сложных загадок функции мозга» (108).

Исследования Сперри на животных с операциями на разделенном мозге подтвердили клинические впечатления от людей.Таким образом, после повреждения мозолистого тела животные с расщепленным мозгом выглядели довольно обычными. Следуя традициям Лэшли, его наставник из Йеркса, Сперри (108) и его коллеги разработали конкретные экспериментальные задачи, чтобы пролить свет на функцию мозолистого тела и других комиссур.

В этих исследованиях, помимо рассечения различных комиссур, также был рассечен перекрест зрительных нервов, чтобы ограничить поток визуальных сигналов от каждого глаза к противоположному полушарию. В качестве первого шага животные научились реагировать на подкрепление.На этом этапе были обучены и протестированы один глаз и полушарие. Впоследствии окклюзия была перенесена на другой глаз, чтобы оценить другое полушарие. Животные, которым была нанесена только часть перекреста зрительных нервов, хорошо справлялись с каждым глазом. Однако, когда комиссур также были рассечены, нетренированный глаз и полушарие не могли работать. Тем не менее, у того же полушария не было проблем с самостоятельным изучением проблемы. Таким образом, обучение обычно осуществляется двумя полушариями, но когда спайки разрезаются, нетренированное полушарие не может получить доступ к памяти.Многие варианты этих исследований были выполнены в лаборатории Сперри (31, 108, 109).

В начале 1960-х Сперри начал сотрудничать с Джозефом Богеном, нейрохирургом из Лос-Анджелеса, который выполнял операцию на разделенном мозге у людей с трудноизлечимой эпилепсией. Пациентов изучал Майкл Газзанига, аспирант лаборатории Сперри (31, 110). Поскольку перекрест зрительных нервов не был частью этой операции, Газзаниге пришлось найти другой способ ограничить визуальные стимулы одним полушарием.Учитывая, что визуальная информация в правом поле зрения отправляется в левое полушарие, а визуальная информация из левого поля зрения отправляется в правое полушарие, он мог проецировать стимулы на экран и ограничивать, какое полушарие получало входные данные, пока глаза были стационарными. Чтобы движения глаз не имели эффекта, стимулы предъявлялись кратковременно (около 250 мс). Он также разработал специальные тесты, адаптированные к особым свойствам человеческого мозга и, в частности, к проблемам, возникающим в результате латерализации функций.

Например, у большинства людей способность говорить и понимать устную и письменную речь локализована в левом полушарии. Таким образом, люди с типичным мозгом могут называть общие объекты, которые появляются либо в левом, либо в правом поле зрения, потому что визуальная информация, достигающая зрительной коры в одном полушарии, передается в ту же область в другом полушарии через мозолистое тело. В то время как пациенты с расщепленным мозгом могут давать словесные отчеты об информации, представленной в правое поле зрения и, следовательно, в левое полушарие, они не могут назвать стимулы в левой половине визуального пространства, которые, таким образом, воспринимаются правым полушарием.Однако они могут невербально реагировать на стимулы, воспринимаемые правым полушарием, указывая на предметы или хватая их левой рукой, которая предпочтительно связана с правым полушарием. Точно так же, с завязанными глазами, эти субъекты могут называть объекты, помещенные в их правую руку (предпочтительно соединенную с левым полушарием), но не объекты, помещенные в их левую руку.

Хотя правое полушарие пациентов с расщепленным мозгом не могло устно сообщать о своих внутренних состояниях, оно, тем не менее, могло реагировать невербально (например, указывая пальцем), чтобы указать, что оно осмысленно обработало зрительные стимулы.Это привело к идее, что после операции на разделенном мозге каждое полушарие имеет не только отдельные возможности управления поведением, но, возможно, отдельные психические системы — два сознательных существа. Возможность существования двух разумов, по одному в каждом полушарии, обсуждалась и обсуждалась в научной и популярной литературе (111–114). Однако степень возможного мышления в правом полушарии было трудно проверить из-за отсутствия его способности предоставить устный отчет.

В начале 1970-х Гэззанига (115⇓⇓⇓ – 119) начал исследования новой группы пациентов, оперированных в Дартмуте.Были подтверждены многие из основных выводов об изоляции восприятия, памяти и познания в двух полушариях (115–119). Один из этих пациентов (названный PS) предоставил, возможно, первое убедительное свидетельство того, что двойственное сознание может существовать у пациентов с расщепленным мозгом. Этот пациент мог читать обоими полушариями, но мог говорить только левым (115, 120). Хотя правое полушарие не могло говорить, оно могло устно отвечать на визуальные вопросы в левом поле зрения, используя левую руку для выбора букв Scrabble.На вопрос «Кто ты?» Левая рука написала его имя «Пол». Кроме того, на вопрос о желаемой профессии, левая рука ответила «автогонщик». Это представляло особый интерес, поскольку левое полушарие ответило «рисовальщиком» на устно заданный вопрос. Несмотря на то, что они не могли общаться, оба полушария разделяли личную идентичность (Пол), но у них были разные жизненные амбиции.

Результаты показали, что изолированное правое полушарие может иметь отдельное осознание себя и видение будущего.Более обширные исследования, проведенные Газзанигой (116, 118) и коллегами последующих пациентов, особенно JW, также подтвердили идею двойственных психических систем. Ключевой нерешенный вопрос заключается в том, обладают ли все пациенты с расщепленным мозгом двойным сознанием или в некоторых случаях патология головного мозга приводит к некоторой компенсаторной реорганизации и изменению того, что может делать правое полушарие (приложение SI, приложение , вставка 3).

Еще одним важным результатом этой работы было предположение, какую роль сознание может играть в нашей ментальной экономике (78, 115⇓⇓⇓ – 119, 121, 122).С точки зрения левого полушария, ответы, исходящие из правого полушария, генерируются неосознанно. Исследования с участием пациента, который мог читать через свое правое полушарие, были разработаны, чтобы вызвать поведенческие реакции путем представления визуальных вербальных команд в левое поле зрения. Затем экспериментатор вслух спросил: «Зачем вы это сделали». Затем пациент ответил через свое левое полушарие устным ответом. Левое полушарие обычно воспринимало вещи спокойно, рассказывая истории, в которых ответы имели смысл.Например, когда правому полушарию была дана команда «встать», он (его левое полушарие) объяснил свое действие словами: «О, мне нужно было потянуться». Очевидно, это была чистая конфабуляция, поскольку левое полушарие не было осведомлено о информации, которая заставляла его встать.

Для объяснения этих результатов была использована теория когнитивного диссонанса Леона Фестингера (123). Теория предполагала, что несоответствие между тем, что человек ожидает, и тем, что происходит на самом деле, создает состояние внутреннего несоответствия или диссонанса.Поскольку диссонанс вызывает стресс, он требует уменьшения. Таким образом, когда пациент осознавал, что его тело вызывает реакцию, которую «он» не инициировал, возникает диссонанс, и объяснение причины, по которой возникла реакция, является средством уменьшения диссонанса. Сегодня «рационализация после принятия решения» является активной темой исследования, в ходе которого изучается, как люди задним числом оправдывают свои решения и действия в жизни (124, 125).

Повествования, создаваемые левым полушарием, рассматривались как интерпретации ситуаций и были предложены в качестве важного механизма, используемого людьми для поддержания чувства ментального единства перед лицом нейронного разнообразия (115–119).Позднее было предложено, чтобы процесс повествования / интерпретации зависел от когнитивных функций префронтальной коры, связанных с рабочей памятью, и соответствовал когнитивным теориям сознания (78, 121, 122, 126).

Слепое зрение.

Слепота — это клиническое состояние, которое чаще всего обсуждается в контексте современной науки о сознании. Повреждение первичной зрительной коры вызывает очевидную слепоту в поле зрения напротив поражения (85). Тем не менее, когда их просят сделать это, пациенты со слепым зрением могут делать предположения об идентичности или наличии визуальных стимулов, представленных в «слепое» поле, с уровнями точности, которые намного выше вероятности.Они сознательно слепы, но могут «видеть» достаточно, чтобы контролировать свое поведение.

О существовании такого остаточного зрения после повреждения первичной зрительной коры (V1) сообщили в 1967 году Ларри Вейскранц и Николас Хамфри (127). Обезьяна (называемая Хелен) с двусторонним повреждением зрительной коры головного мозга все еще могла реагировать на зрительные стимулы (моргание, прикосновение к стимулам, реакции зрачков и т. Д.). Аналогичные результаты были получены ранее у пациентов с повреждением затылочной доли Riddoch (128) и Poppel et al.(129). Однако как для пациентов, так и для обезьян субъективная феноменология была неясной.

Weiskrantz (85), который, как упоминалось выше, прошел обучение в Yerkes, внес два важных вклада в решение вопроса о том, может ли сознательный опыт возникнуть после повреждения V1. Во-первых, он представил то, что он назвал «ключами комментариев». В каждом испытании, после того как пациент делал вынужденный выбор ответа относительно стимула, Вайскранц просил их нажимать клавиши, чтобы явно указать, видели ли они стимул сознательно или реагировали на каком-либо другом основании.Это может показаться простой экспериментальной процедурой, но она отражала открытое отношение Вайскранца к изучению субъективной феноменологии и сознания, что противоречило нормам экспериментальной визуальной психофизики того времени. Вайскранц пришел к выводу, что предположения пациентов были субъективно бессознательными. Это привело к его второму ключевому вкладу: он ввел термин «слепое зрение», четко обозначив, что феномен, наблюдаемый у этих пациентов, связан с избирательным нарушением сознательного опыта (85, 130).

Клавиши комментариев также использовались на обезьянах с повреждениями зрительной коры головного мозга, приводящими к поведению, подобному слепому зрению. Например, на основе таких исследований Стериг и Коуи (131) предположили, что, вероятно, обезьяны обладают визуальным феноменальным сознанием. Вайскранц (85) отметил, что это «легко принять, но не доказать». Он утверждал, что, поскольку сознание не всегда необходимо для человеческого восприятия и поведения, свидетельство того, что животные производят соответствующие поведенческие реакции на визуальные стимулы, само по себе не обязательно квалифицируется как свидетельство того, что они осознают то, что видят (85).

Даже интерпретация человеческих открытий относительно сознания была встречена с некоторым скептицизмом, особенно эмпирически строгими учеными (см. Ссылку 132). Чтобы выяснить, действительно ли слепые пациенты не осознают стимулы или же они имели в виду, что они плохо их видели, когда говорили, что не видели их сознательно, исследователи показали, что слепое зрение качественно отличается от слабого, околопорогового зрения (см. Ссылку 132). . В частности, при слепом зрении обнаруживаемость стимулов ухудшается по сравнению с тем, что можно было бы ожидать, учитывая производительность испытуемых в задачах принудительного выбора.(Теория обнаружения сигналов об этих психофизических находках см. В ссылке 133.)

Подобные психофизические признаки также наблюдались у обезьян с поражениями V1 (134). Это, в свою очередь, решает другую проблему, заключающуюся в том, что поражение пациентов-людей может быть неполным (135). У обезьян очаги поражения были созданы хирургическим путем и тщательно подтверждены, поэтому вопрос о неполном поражении можно было исключить (136–138). Это согласуется с выводом о том, что поведенческие реакции при слепом зрении не связаны с щадящей корой в V1.

Хотя слепое зрение связано со зрением, оно также относится к аффективным процессам. В частности, было обнаружено, что пациенты могут бессознательно обнаруживать эмоциональные выражения лиц, представленных в слепое поле (139). Эти результаты дополнительно демонстрируют возможность поразительной диссоциации между сознательным опытом и глубиной бессознательной обработки сложных стимулов. Они также подтверждают мнение о том, что процессы в миндалине могут управляться бессознательно и не обязательно отражают сознательные эмоции (140).

Что может быть нейронной основой слепого зрения? Известно, что некоторые стимулы, например движение, могут вызывать активность в экстрастриальных зрительных областях даже при отсутствии V1 (137, 138). Путь по-прежнему более подробно описывается в новых исследованиях, но зрительный сигнал, вероятно, идет от сетчатки к подкорковым областям, таким как латеральное коленчатое ядро, верхний бугорок и пульвинар, а оттуда непосредственно в экстрастриарные области, минуя V1 ( 138). Это приводит к вопросу, почему пациенты не обладают зрительным сознанием, учитывая, что в зрительных (экстрастриарных) областях есть активность.Интуитивно понятное мнение может заключаться в том, что обратная связь с V1 необходима (141). Однако такая точка зрения несовместима с выводами о том, что пациенты без V1, тем не менее, иногда могут иметь сознательные визуальные переживания (142, 143).

Weiskrantz (85) предположил, что проекция сигналов на префронтальную кору может иметь решающее значение для зрительного сознания. Хотя префронтальная кора получает прямые проекции из экстрастриальных областей, а не из самого V1, идея состоит в том, что при повреждении V1 динамика сигналов в экстрастриальных областях может не позволить достаточно нормальному распространению в префронтальную кору.Эта гипотеза была подтверждена в нескольких исследованиях нейровизуализации (144, 145), в которых префронтальная кора показала более высокую активность для осознанного восприятия по сравнению со слепым зрением у одного пациента, у которого было слепое зрение только в части поля зрения. Это также совместимо с другими выводами нейропсихологии. Используя то, что иногда называют методом двойного поражения, Накамура и Мишкин (146) обнаружили, что у обезьян с односторонними лобными и теменными поражениями в сочетании с другими абляциями, блокирующими поток информации от зрительной коры к лобной и теменной кортикам в оставшейся части коры головного мозга. полушарие, показал хроническое «слепое» поведение.Следовательно, очевидно, что наличие неповрежденной зрительной коры недостаточно для зрительного поведения, если она не связана с оставшимися лобной и теменной корой. Как предположил Вайскранц, сигналы в префронтальную кору могут быть необходимы для сознательного осознания (85), по крайней мере, у людей.

Выводы

• 1) Идея о том, что исследования сознания могут развиваться, если сосредоточить внимание на зрении, не была новой идеей в 1990-х годах. Это было неявным предположением, лежащим в основе практически всех работ по сознанию с конца 19 века, а также на протяжении всего 20 века, включая, помимо прочего, исследования пациентов с амнезией, расщепленным мозгом и слепым зрением.

• 2) Результаты каждой из трех групп пациентов продемонстрировали глубокую диссоциацию между тем, что пациенты могли сообщить, и тем, на что они могли реагировать поведенчески. Эти диссоциации концептуально важны, потому что нарушения заключаются не в общей способности обрабатывать какую-либо информацию. В частности, они связаны с неспособностью субъективно сообщать о сознательном опыте.

• 3) Исследователи всех трех традиций — амнезии (106, 107), расщепленного мозга (3, 117, 121, 140) и слепого зрения (76, 85, 147) — независимо пришли к выводу, что сознание включает в себя высшие когнитивные способности. процессы, которые зависят, по крайней мере частично, от префронтальной коры.Этот вывод согласуется с современными когнитивными теориями сознания, включая теорию глобального рабочего пространства (74, 53) и теорию более высокого порядка (76–78, 148).

Заявление о доступности данных.

Нет данных, связанных с этой рукописью.

• Copyright © 2020 Автор (ы). Опубликовано PNAS.

Научная психология, мифы о происхождении и потребность в новой психологии

[1]	Agresti, A., & Агрести, Б. Ф. (1989). Statisti c al Me thods для So c ial S c i e n ce n ce n ce n ce s Санта-Клара, Калифорния: Деллен.
[2]	Американская психологическая ассоциация (октябрь 2019 г.). www.apa.org.
[3]	Baars, B.J. (2005). Глава 4. Теория сознания в глобальном рабочем пространстве: к когнитивной нейробиологии человеческого опыта? P rogr e ss in B r a in R e s e ar , 0079-6123, 45-53.
[4]	Бейкер, Д. Б., и Бенджамин мл., Л. Т. (2000). Утверждение ученого-практика: взгляд назад на Боулдер. Американский психолог. 55 (2): 241-247.
[5]	Barrow, J. (1995). T he A rtful U ni ve rs e . Оксфорд: Claredon Press.
[6]	Bayes, T. (1763).«Очерк решения проблемы в Доктрине Шанса». Фил. Пер. Лондонское королевское общество.
[7]	Blalock, H.M. JR. (1979). So c ial Statisti c s . (2 и Ред.). Нью-Йорк: Макгроу-Хилл.
[8]	Bohr, N. (1928). Квантовый постулат и недавнее развитие атомной теории. Natur e , 121, 580-590.
[9]	Словарь Коллинза.(2020). Наука. www.collinsdictionary.com.
[10]	Daniel, D., Cristea, I., & Hoffmann, S. (2018). Почему когнитивно-поведенческая терапия является нынешним золотым стандартом психотерапии. F r onti e rs in P s yc hiatr y , 9 (4), doi: 10.3389 / fpsyt.2018
[11]	Словарь. Com (2020). Наука.www.dictionary.com.
[12]	Gergen, K.J. (1973). Социальная психология как история. J нашнал из Pe rsonality и So c ial P s yc holog , 26920 2 (2)
[13]	Hanh, T. N. (1975, 1976, 1987). M ira c l e из M indfuln e ss .Бостон, Массачусетс: Beacon Press.
[14]	Хокинг, С., и Млодинов, Л. (2010). Знак G r и De знак . Нью-Йорк: Bantam Books.
[15]	Heider, F. (1977). Цитируется по Дьюи, Р.А., 2007. Психология: Введение. Глава четвертая. Целое — это не сумма его частей. Проверено 12.04.2014.
[16]	Гейзенберг, В.(1958). P h y si c s и P hilosoph y . Нью-Йорк: Харпер и братья.
[17]	Джеймс У. (1890). T he P rin c ipl e s из P s yc ho 3 l Нью-Йорк / Лондон: Холт и Макмиллан.
[18]	Kilbourne, B., & Kilbourne, M. (1983). d ark сторона S c i e n c e e Сан-Франциско, Калифорния: Тихоокеанский отдел Американской ассоциации содействия развитию науки.
[19]	Килборн, Б. К., Флек, Р., и Тейрумникс, М.(1988). Классическая наука против современной: поднимется ли настоящая психология? P ap e r pr e s e nt e d на A nnual Mee Mee Mee Mee Mee ri c an P s yc hologi c al A sso c iation , GA
[20]	Kilbourne, B.K. (1989). Межкультурное исследование процедуры индукции «ноги в дверь». J нашнал Кросса — Культурный P s yc hol o g y , 20 (1), 3-35
[21]	Килборн, Б. К., Килбурн, С. Б., и Гудман, Дж. (2014). A 21 st Century Interdisciplinary Social Science. I nt e международный J нашнал I nt e rdis е с , 8 (2), 9-19. Общие основания.
[22]	Крупка, Д. (23 декабря 2019 г.). Пять волн психологии. P ADL e t .
[23]	Liebal, K., & Haun, D.B.M. (2012). Важность сравнительной психологии для науки о развитии. I nt e rnational J наш n al of Deve lop me ntal S c c CE , 6, 21-23. IOS Press. Doi: 10.3233 / DEV-2012-11088.
[24]	Mainstrom, C.М. (2010). Экологи изучают взаимодействие организмов и окружающей их среды. Nature E du c ation , 3 (10), 88.
[25]	Цепи Маркова. (n.d.) Получено 1 июля 2013 г. с сайта http://www.aw-bc.com/greenwell/markoff.pdf.
[26]	Mayo, E. (1933). hu m an probl em s промышленного c i v ilization .Кембридж, Массачусетс: Издательство Гарвардского университета.
[27]	McLeod, S. (2008). Вильгельм Вундт. Получено 23 марта 2014 г. с сайта http://www.simplypsychology.org/wundt.html.
[28]	Merriam-Webster. (2020). Наука. www.merriam-webster.com.
[29]	Открытое научное сотрудничество. (2015). Оценка воспроизводимости репутации в нашей области. Наблюдатель APS. Получено с сайта www.psychologicalscience.org / наблюдатель / берут на себя ответственность за репутацию в наших полях.
[30]	Orne, M.T. (1962). О социальной психологии психологического эксперимента: с особым упором на характеристики спроса и другие последствия. Ame ri c an P s yc hologist , 17 (11), 776-783.
[31]	Pocket, S. (2012). Теория сознания электромагнитного поля: проверяемая гипотеза о характеристиках сознания в противоположность бессознательным полям. J ournal из Cons c iousn e ss Studi e s , 19, 11-12, 191-223 (33). Выходные данные Academic.
[32]	Попова М. (4 июня 2008 г.). Уильям Джеймс о сознании и четырех особенностях трансцендентных переживаний. B rainpi ck ings . 1-6. www.brainpickings.org/2018/06/04/william-james-varumes-consciousness/.
[33]	Робинсон, Д.К. (2001). Эксперименты на время реакции в Институте Вундта и за его пределами. In W ilh e lm W undt in H istor y : M M S c i e ntific P s yc holog y , под редакцией R.В. Рибер и Д. Робинсон (стр. 205–250). Springer.
[34]	Roethlisberger, F.J., & Dickson, W.J. (1939). M anag eme nt и w o r ke r . Нью-Йорк: Вили.
[35]	Rogers, J.L., & Shrout, P.E. (2017). Кризис репликации психологии как научная возможность: точность для политиков . P oli c y I nsights от до Be h a v 9038 9038 9038 ioral и дождь i e n ce s, 5 ( 1 ) , 134-141.
[36]	Розенталь, Р.(1963). О социальной психологии психологического эксперимента: гипотеза экспериментатора как непреднамеренный фактор, определяющий экспериментальные результаты. Ame ri c и S c i e ntist , 51 (2), 268-283.
[37]	Rosenthal, R., Persinger, G.W., & Fode, K.L. (1961). Предвзятость экспериментатора, тревога и социальная желательность. Pe r ce ptual M otor S k ills , 15 (1), 73-74.
[38]	Sampson, E.E. (1977). Психология и американский идеал. J нашнал из Pe rsonality и So c ial P s yc .
[39]	Sampson, E.E. (1978). Научные парадигмы и социальные ценности: Разыскивается — научная революция. J нашнал из Pe rsonality и So c ial P s yc holog 903, 3832, 1332, , 1332
[40]	Саплакоглу Ю. (2020). Почему физики полны решимости доказать неправоту Галилея и Эйнштейна. L IVE SC IE NC E . livescience.com.
[41]	Шпильгельхаузер Д. и Райс К. (2009) Байесовская статистика. S c holarp e dia , 4 (8), 5230. Doi: 10.4249 / scholarpedia.5230 revision # 185711.
[42]	Stapp, H.P. (1993). M ind, M att e r и Q uantum Mec hani c s . Берлин: Springer.
[43]	Тонони, Г., Боли, М., Массимини и М., Кох, К. (2016) Интегрированная теория информации: от сознания к физическому субстрату. Nature Rev i e ws N e uros c i e n ce , 17, 450-461.Maxmillan Publishers Limited.
[44]	Triandis, H.C., & Brislin, R.W. (1984). Межкультурная психология. A m e ri c an P s yc hologist , 30, 1006-1016.
[45]	Wang, Z., & Busemeyer, J. (2015). Повторное введение концепции дополнительности в психологию. F ronti e rs in P s yc holog y , 6 (1822), 1-15.Doi: 10.3389 / fpsyg.2015.01822.
[46]	Wundt, W. (1909). Das Institut fur Experimentell Psychologie.

Почему психология — это не наука — Los Angeles Times

Психолог Тимоти Д. Уилсон, профессор Университета Вирджинии, в четверг в своей статье Times Op-Ed выразил недовольство тем фактом, что большинство ученых не считать его область настоящей наукой. Он называет ученых снисходительными хулиганами:

«Однажды во время встречи в моем университете биолог упомянул, что он был единственным преподавателем факультета науки.Когда я поправил его, отметив, что я из Департамента психологии, он пренебрежительно махнул рукой, как будто я был членом Малой лиги, говоря члену Нью-Йорк Янкиз, что я тоже играю в бейсбол.

«В науках давно существует снобизм:« жесткие »(физика, химия, биология) считают себя более легитимными, чем« мягкие »(психология, социология)».

Пренебрежительное отношение ученых к психологам не связано со снобизмом; это коренится в интеллектуальном разочаровании.Это коренится в неспособности психологов признать, что они не имеют такого же притязания на светскую истину, как точные науки. Это коренится в том усталом раздражении, которое испытывают ученые, когда неученые пытаются притвориться учеными.

Верно. Психология — это не наука.

Почему мы можем сказать это окончательно? Потому что психология часто не отвечает пяти основным требованиям, чтобы область считалась строго научной: четко определенная терминология, количественная оценка, строго контролируемые экспериментальные условия, воспроизводимость и, наконец, предсказуемость и проверяемость.

Исследование счастья — отличный пример того, почему психология не наука. Как именно следует определять «счастье»? Значение этого слова различается от человека к человеку и особенно от культур к культуре. То, что делает счастливыми американцев, не обязательно делает счастливыми китайцев. Как измерить счастье? Психологи не умеют пользоваться линейкой или микроскопом, поэтому они изобретают произвольную шкалу. Сегодня лично я чувствую себя примерно на 3,7 балла из 5. Как насчет вас?

Несоблюдение первых двух требований научной строгости (четкая терминология и количественная оценка) делает практически невозможным соответствие исследований счастья остальным трем.Как можно обеспечить постоянную воспроизводимость эксперимента или какие-либо полезные прогнозы, если основные термины расплывчаты и не поддаются количественной оценке? И когда именно когда-либо делалось надежное предсказание человеческого поведения? Создание полезных прогнозов — жизненно важная часть научного процесса, но у психологии в этом отношении мрачные результаты. Просто спросите внешнеполитического или разведывательного аналитика.

Честно говоря, не все психологические исследования одинаково бессмысленны. Некоторые исследования гораздо более строгие с научной точки зрения.И эта область часто дает интересные и важные идеи.

Но утверждать, что это «наука», неправильно. На самом деле, это даже хуже. Это попытка переопределить науку. Новое определение науки больше не является эмпирическим анализом мира природы; вместо этого, это любая тема, которая окружает несколько цифр. Это опасно, потому что при таком расплывчатом определении все может считаться наукой. И когда что-либо квалифицируется как наука, наука больше не может претендовать на уникальное понимание светской истины.

Вот почему ученые увольняют психологов. Они по праву защищают свою интеллектуальную территорию.

ТАКЖЕ:

Неудачный выбор Вернона

Даум: похмелье Республиканской партии Пэйлин

Безопасные сообщества: исправление Закона о доверии

Алекс Б. Березов — редактор RealClearScience.com, на котором эта статья была впервые опубликована. Имеет степень доктора микробиологии.

Наука о разнообразии на Северо-Западе: Департамент психологии

Наука о разнообразии на Северо-Западе

Как психологи, мы изучаем природу эмоций, мышления и поведения.Хотя все люди разделяют эти основные способности, существует поразительное разнообразие в том, как находят выражение наши общие психологические потребности и мотивации. Делая акцент на науке о разнообразии, мы принимаем это разнообразие и стремимся понять, как отдельные лица и группы могут лучше всего справляться с проблемами и возможностями. При этом мы признаем, что неравенство, угнетение и неравенство в жизненных результатах возникли из систем власти и неравенства, в которых доминирующее положение подрывает ценность и достоинство членов многих групп меньшинств, и что психологические исследования должны играть центральную роль в этом процессе. выявление и устранение этих устойчивых форм несправедливости в американском обществе.

Человеческое разнообразие проявляется во многих формах, включая различия, основанные на расовой идентичности, культуре, этнической принадлежности, возрасте, гендерной идентичности, сексуальной ориентации, экономическом положении и способностях или инвалидности. Понимание того, как психологические принципы выражаются и изменяются через призму этих различий, является центральной для нашей миссии как отдела. Более того, тревожное сохранение неравенства, основанного на этих аспектах социальной идентичности, является настоятельным призывом к действиям для ученых-психологов.Разнообразие предоставляет богатые возможности для более сильного и эффективного функционирования человека, но эти преимущества не появляются автоматически; их необходимо активно культивировать, а противодействие неуважению, нетерпимости, недоверию и дискриминации необходимо противодействовать и устранять. Психология как интеллектуальная дисциплина и медицинская профессия хорошо подходит для решения этих проблем. Наш отдел будет лидером в этом деле.

Разнообразие — это не просто тема, которую нужно изучать, это реальность, в которой нужно жить.Мы стремимся создать внутриведомственную культуру, которая будет открыта для всех студентов, преподавателей и сотрудников. Работая над тем, чтобы сделать Северо-Западный регион ведущим центром науки о разнообразии, мы стремимся и высоко ценим участие людей из групп, которые исторически находились в неблагоприятном положении, лишены возможностей и исключены из участия в психологическом изучении человеческой природы во всем ее огромном разнообразии. . Наш отдел действительно становится все более разнообразным, и в результате расширяются наши возможности по внесению значимого вклада в научное изучение разнообразия.Здесь кратко излагаются некоторые из наших текущих и развивающихся инициатив, связанных с наукой о разнообразии.

Научная проблема, имеющая особое значение для науки о разнообразии, касается объяснения и устранения несправедливости, с которой сталкиваются угнетенные социальные группы. Высокие социальные и личные издержки фанатизма и ненависти к расовым, этническим, религиозным и сексуальным меньшинствам широко задокументированы в психологических исследованиях. Крупные профессиональные организации, такие как Американская психологическая ассоциация, призвали всех психологов работать над искоренением этих форм фанатизма в исследованиях, практике, обучении и образовании, выступать против нетерпимости, где бы она ни возникала, и содействовать новым психологическим исследованиям уменьшение дискриминации и несправедливости (APA, 2001).Эти усилия включают в себя осуждение псевдонаучных исследований, якобы демонстрирующих доказательства превосходства белых или претендующих на демонстрацию неполноценности определенных расовых, этнических, гендерных, сексуальных или социально-экономических групп. Такие аргументы обычно включают ложные утверждения относительно биогенетических групповых различий — утверждения, которые Американское общество генетики человека решительно осудило (ASHG, 2018). Некоторые использовали психологическую науку намеренно и непреднамеренно, чтобы оправдать и нормализовать социальное неравенство и поддержать культурное и экономическое доминирование белых людей (Sanson et al., 1998). Психологи не застрахованы от такого поведения. Поэтому требуется особая мера бдительности и самоконтроля, чтобы выявлять, подвергать сомнению, сопротивляться и опровергать необоснованные расистские предположения, которые могут быть присущи психологическим исследованиям.

Разрабатывая энергичную программу инициатив в области науки о разнообразии, Северо-Западный департамент психологии берет на себя обязательство не только лучше понимать проблемы и возможности, которые представляет социальное разнообразие, но и отвергать предвзятость и неправильное применение психологической науки, которое навязывало болезненные ощущения. личные и социальные издержки для членов исторически маргинализированных групп.

APA (2001). Резолюция против расизма и в поддержку целей Всемирной конференции ООН 2001 года по борьбе против расизма, расовой дискриминации, ксенофобии и расовой нетерпимости .